Последнее дело Холмса

Прозвучало недурно. Я перевел дух. Нахат снова вздохнула – на этот раз трагедийно, как Тоска в разгар прощания. «Amaro sol per te m’era il morire…»[77] и так далее.

– Нам нужны любовные истории, – сказала она. – Сильные чувства. Жизнь – такая гадкая штука.

– Ты преувеличиваешь.

– Я старею, Ормонд.

– Как и все мы.

– Я цепляюсь за то, что было прежде… Нелегко отрешаться от той, какой была когда-то…

Я ничего не ответил, хотя был согласен. И продолжал, не закуривая, вертеть в пальцах сигару.

– Я наблюдаю за тобой в эти дни, – добавила она. – И удивляюсь. Ты такой настоящий…

Я засмеялся негромко. И довольно зло. Над собой, разумеется.

– Ты преувеличиваешь, – повторил я, лишь бы что-нибудь сказать.

– А вот и нет. Когда в Генуе ты поднялся на борт «Блюэтты», я увидела старого, элегантного и усталого актера, которому все на свете давно приелось.

– Так оно и есть, моя дорогая.

– Совершенно не так. Это ты хотел казаться таким. А вот сейчас…

Она запнулась, и я снова с любопытством взглянул на ее профиль, очерченный в полутьме слабым лунным отсветом.

– Что «сейчас»?

– Ты как будто совсем другой, не такой, как всегда. Порой даже кажется, что морщины разгладились и глаза обрели былой блеск.

Сказано было недурно. Фарджалла несколько испортила впечатление тем, что положила руку мне на колено и беззастенчиво там ее задержала. Я подумал о Пьетро Малербе, который, на время оставив мир со всеми его опасностями, храпел в своем номере. И сказал себе, что в некоторых аспектах бытия мы, мужчины, так ничему и не учимся.

– …Как будто эти убийства, – добавила она, – сделали тебя таким, как прежде.

Я отстранился, медленно и деликатно. Самое время подняться и закурить. Трагедия победителей, подумал я, в том, что они добиваются желанного – но ненадолго.

Когда выключили генератор, я зажег керосиновую лампу у себя в номере и взглянул на часы – четверть первого. В стеклянной двери, выходящей на балюстраду, я видел свое отражение – без пиджака, в левой руке, между указательным и средним пальцем, дымится сигара, под просторным лбом – худощавое, резко очерченное лицо, так похожее на лицо того, кто когда-то сделал меня знаменитым. На миг мне показалось, что отражение ушло за пределы стекла и ночной тьмы, сменившейся мертвенным светом газовой лампы, сделалось моим собственным лицом – трубка во рту, отсутствующий взгляд устремлен на угол потолка, выдыхаемый дым стелется голубоватыми спиралями вокруг орлиного профиля и высокой строгой фигуры детектива, который даже для тех, кто не знал моего имени и не видел ни одного фильма с моим участием, навсегда будет наделен моими чертами.

Я не могу играть как Кёрк Дуглас или Тони Куинн, сказал мне однажды Кэри Грант, напившись в «Кок’н’Булл» до поросячьего, как говорится, визга, потому что за ту самую роль в «Звезда родилась», от которой он отказался, Джеймса Мейсона выдвинули на «Оскар»[78]. Я всегда останусь собой, понимаешь, Хоппи? А это самое трудное – быть собой, и никем иным, и показывать лишь нужную для роли частицу себя, помня при этом, что тебя увидят триста, мать их, миллионов зрителей.

В голове у меня вертелась цитата из Конан Дойла, но я запомнил лишь часть и, кроме того, напрочь забыл, откуда она. Но и в усеченном виде она отлично годилась для того, что недавно имело место. Посидев немного в неподвижности, я потушил окурок сигары, надел пиджак, вышел из номера и у дверей Пако Фокса услышал, как часы в холле пробили половину первого. Я глянул на свои и убедился, что либо они спешат, либо те отстают.

– Простите, что беспокою вас так поздно, – сказал я, когда испанец отворил.

– Ничего страшного. Видите – я еще одет.

И в самом деле, все было на месте – сорочка, фланелевые брюки, зашнурованные туфли. На освещенном керосиновой лампой столе у окна лежали две или три книги, большой блокнот, открытый на странице, исписанной до половины, и шариковая ручка «Конвей».

Я вошел, молча отказался от предложенных мне крепких испанских сигарет. Фокса указал на кресло у стола, а сам уселся на еще не разобранную кровать.

– Чему обязан вашим ночным визитом?

– «Высший артистический дар, – процитировал я по памяти, – умение вовремя остановиться»[79].

И, ограничившись этим, ничего к сказанному не добавил. Фокса разглядывал меня с задумчивым интересом, однако мне показалось, что на миг, на одно краткое мгновенье в глазах у него мелькнула тень тревоги.

– Это относится к содержимому или к емкости? – осведомился он спокойно.

– К происхождению фразы, – ответил я. – Не могу вспомнить ее целиком, ни по какому поводу сказана, ни из какого она рассказа.

Он сморщил лоб, припоминая. Вытащил сигарету и держал ее в пальцах, не прикуривая. Играл с ней. И вот наконец вспомнил – или решился:

– «Захотел туже затянуть петлю»?

Я чуть было не зааплодировал:

– Клянусь Юпитером! Именно это я имел в виду.

Фокса продолжал с любопытством разглядывать меня.

– Кажется, – сказал он, – эти слова Шерлок Холмс адресует инспектору Лестрейду в «Пустом доме». Или в «Подрядчике из Норвуда».

Я изобразил ликование: