Однажды мы обедали дома вдвоем (с Долгоруковым – А.Л.), как приходит Р. При людях он ничего не сказал, но как мы встали из-за стола и перешли в другую комнату, он вынул из кармана безымянное письмо на имя Пушкина, которое было ему прислано запечатанное под конвертом, на его (Р.) имя. Дело ему показалось подозрительным, он решился распечатать письмо и нашел известный пасквиль. Тогда начался разговор между нами; мы толковали, кто мог написать пасквиль, с какою целью, какие могут быть от этого последствия. Подробностей этого разговора я теперь припомнить не могу; одно только знаю, что наши подозрения ни на ком не остановились и мы остались в неведении»[53].
Надо сказать, что князь П.В. Долгорукий имел репутацию одного из самых въедливых и независимых умов Петербурга. Генеалог по призванию, он хорошо разбирался в светской жизни столицы. «Толковать» с ним означало перевернуть всю подноготную великосветского Петербурга. И что же в итоге - друзья «остались в неведении»? Хотя как раз это самое «неведение» говорило о многом и отнюдь не в пользу версии поэта? Молодые люди не смогли заподозрить Геккернов в написании анонимки.
Но не только они одни. Атмосфера неведения буквально царила в эти первые ноябрьские дни. Даже проницательные Вяземские выказали полную растерянность:
моя жена вошла ко мне в кабинет с запечатанной запискою, адресованной Пушкину, которую она только что получила в двойном конверте по городской почте. Она заподозрела в ту же минуту, что здесь крылось что-нибудь оскорбительное для Пушкина. Разделяя ее подозрения и воспользовавшись правом дружбы, которая связывала меня с ним, я решился распечатать конверт и нашел в нем диплом, здесь прилагаемый. Первым моим движением было бросить бумагу в огонь, и мы с женою дали друг другу слово сохранить все это в тайне.[54]
Конечно, Вяземский лукавил – вряд ли он уничтожил диплом – не в его характере было оставлять загадки без разгадок. И откуда он взял его копию, приложенную к письму?! Стало быть, вторым движением он отправил диплом себе в карман! В целом же поведение супругов выдавало их как людей чем-то явно обескураженных. И это было тем более подозрительно, что князь, с одной стороны, разбирался в светских интригах ничуть не хуже Долгорукова, а с другой – знал многое о семейной жизни поэта. Ему первому следовало бы броситься к Пушкину и обсудить появление анонимки, а не делать из этого тайну.
Да и сам поэт держит нас в неведении. В письме к Бенкендорфу Пушкин писал, что, получив пасквиль, тут же занялся розысками. Но попробуйте найти хоть одно свидетельство его передвижений в этот день, хотя бы намек на заявленные поиски! Складывается впечатление, что 5 ноября Пушкин вообще не покидал рабочего кабинета – не случайно же Геккерн застал его дома? А должен был бы искать по всему Петербургу!
На следующий день, 6 ноября ближе к полудню в Петербург прибыл Жуковский. Ему предстояло не только разобраться в обстоятельствах дуэльной истории, но и найти выход из сложной ситуации. Как литератор по духу и стилю жизни, он предпочитал обобщать увиденное или услышанное им в виде коротких заметок. Писал он их не сразу, по прошествии нескольких дней, а порой и недель, вероятно при составлении итогового документа, припоминая главные события и суммируя впечатления в отдельных фразах, зачастую требующих особого толкования. Тем не менее, его записи остаются самыми живыми и точными свидетельствами начала трагедии, и вместе с перепиской, составляют материалы первого реального расследования дуэли, не обремененного политической игрой и состязанием пафосных обобщений, возникших после смерти поэта.
6 ноября Жуковский коротко описал в следующих выражениях:
Гончаров у меня. Моя поездка в Петербург. К Пушкину. Явление Геккерна. Мое возвращение к Пушкину. Остаток дня у Вьельгорского и Вяземского. Вечером письмо Загряжской[55].