Последняя мистификация Пушкина

где мно­го го­во­рил с нею, с му­жем о го­мео­па­тии и Ча­дае­ве[244].

Чаа­да­ев не скры­вал:

Я люб­лю мое оте­че­ст­во, как Петр Ве­ли­кий нау­чил ме­ня лю­бить его[245].

По его мне­нию, са­мо­дер­жец «на­шел у се­бя до­ма толь­ко лист бе­лой бу­ма­ги и сво­ей силь­ной ру­кой на­пи­сал на нем сло­ва Ев­ро­па и За­пад». Тем, кто по­доб­но Ка­рам­зи­ну, ви­дел в ре­фор­мах Пет­ра по­пыт­ку унич­то­жить са­мо­быт­ность Рос­сии, Чаа­да­ев от­ве­чал с ли­хой не­при­ну­ж­ден­но­стью:

Не на­до за­блу­ж­дать­ся: как бы ве­лик ни был ге­ний это­го че­ло­ве­ка и не­обы­чай­ная энер­гия его во­ли, то, что он сде­лал, бы­ло воз­мож­но лишь сре­ди на­ции, чье про­шлое не ука­зы­ва­ло ей вла­ст­но то­го пу­ти, по ко­то­ро­му она долж­на бы­ла дви­гать­ся, чьи тра­ди­ции бы­ли бес­силь­ны соз­дать ее бу­ду­щее, чьи вос­по­ми­на­ния сме­лый за­ко­но­да­тель мог сте­реть без­на­ка­зан­но[246].

Ес­ли из­ба­вить­ся от вы­со­кой ри­то­ри­ки, то мысль Чаа­дае­ва и са­ма ока­жет­ся при­ме­ром из­вест­но­го за­блу­ж­де­ния, буд­то «По­бе­ди­те­ля не су­дят»:

Он пре­об­ра­зо­вал то, что су­ще­ст­во­ва­ло лишь по име­ни, унич­то­жил он толь­ко то, что все рав­но не­спо­соб­но бы­ло удер­жать­ся, соз­дал он толь­ко то, что са­мо со­бою шло к сво­ему соз­да­нию, со­вер­шил он толь­ко то, что до не­го уже пы­та­лись со­вер­шить его пред­шествен­ни­ки»[247].

И что же? Прой­дет не так уж мно­го вре­ме­ни, и на­род без со­дро­га­ния нач­нет рас­пе­вать: «Мы свой, мы но­вый мир по­стро­им», сту­пая по го­ло­вам со­оте­че­ст­вен­ни­ков и твер­до ве­ря, что унич­то­жа­ет то, что не­спо­соб­но удер­жать­ся, и со­вер­ша­ет то, что до не­го никто не совершал.

Ах, как Чаа­дае­ву хо­те­лось быть при­ня­тым и об­лас­кан­ным кро­шеч­ной, эгои­сти­че­ской Ев­ро­пой – ком­плекс боль­шо­го муж­чи­ны пе­ред ма­лень­кой женщи­ной:

Ес­ли бы мы не рас­ки­ну­лись от Бе­рен­го­ва про­ли­ва до Оде­ра, нас и не за­ме­ти­ли бы.

Пуш­кин мно­го раз­мыш­лял над этой те­мой. Спо­ры о Ги­зо – о его «Ис­то­рии ци­ви­ли­за­ции в Ев­ро­пе» (1828) и «Ис­то­рии ци­ви­ли­за­ции во Фран­ции» (1829-1832) - со­про­во­ж­да­ли по­эта все 30-е го­ды.

Но осо­бен­но ост­ро, ес­ли ве­рить днев­ни­ку Тур­ге­не­ва, ве­лись они в де­каб­ре 1836 го­да. Пуш­кин, еще до за­ня­тий «Ис­то­ри­ей Пет­ра», от­ве­чая По­ле­во­му на его «Ис­то­рию рус­ско­го на­ро­да», писал:

Вы по­ня­ли ве­ли­кое дос­то­ин­ст­во фран­цуз­ско­го ис­то­ри­ка. Пой­ми­те же и то, что Рос­сия ни­ко­гда ни­че­го не име­ла об­ще­го с ос­таль­ною Ев­ро­пою; что ис­то­рия ее тре­бу­ет дру­гой мыс­ли, дру­гой фор­му­лы, как мыс­ли и фор­му­лы, вы­ве­ден­ной Ги­зо­том из ис­то­рии хри­сти­ан­ско­го За­па­да[248].

По­ле­вой от­во­дил ку­пе­че­ст­ву ту же роль в ис­то­рии Рос­сии, ко­то­рую Ги­зо от­во­дил бур­жуа­зии или треть­ему со­сло­вию в раз­ви­тии за­пад­но­ев­ро­пей­ской ци­ви­ли­за­ции. Пуш­кин, в то вре­мя изу­чав­ший ис­то­рию фран­цуз­ской ре­во­лю­ции и глуб­же – раз­ви­тие фео­да­лиз­ма, ви­дел су­ще­ст­вен­ную раз­ни­цу в ус­та­нов­ле­нии со­слов­ных от­но­ше­ний в Рос­сии и на За­па­де. По его мне­нию, в Ев­ро­пе:

Ну­ж­да в день­гах за­ста­ви­ла ба­ро­нов и епи­ско­пов про­да­вать вас­са­лам пра­ва… В по­след­ст­вии вре­ме­ни ко­ро­ли для унич­то­же­ния вла­сти силь­ных вла­дель­цев, не­пре­стан­но по­кро­ви­тель­ст­во­ва­ли об­щи­ны, и ко­гда ма­ло-по­ма­лу на­род от­ку­пил­ся, а вла­дель­цы обед­не­ли и ста­ли про­сить­ся на жа­ло­ва­ние ко­ро­лей, они вы­бра­лись из фео­даль­ных сво­их вер­те­пов и ста­ли яв­лять­ся при­ру­чен­ные в двор­цо­вые пе­ред­ние. Ко­ро­ли по­чув­ст­во­ва­ли всю вы­го­ду се­го но­во­го по­ло­же­ния; да­бы при­крыть но­вые не­об­хо­ди­мые рас­хо­ды, они при­бег­ну­ли к про­да­же су­деб­ных мест… Сия ме­ра ут­вер­ди­ла не­за­ви­си­мость de la Magistrature (гра­ж­дан­ских са­нов­ни­ков), и сие со­сло­вие во­шло в со­пер­ни­че­ст­во с дво­рян­ст­вом…[249].

Так, бла­го­да­ря раз­ви­тию фео­даль­ных от­но­ше­ний, об­ра­зо­ва­лось за­пад­но-ев­ро­пей­ское третье со­сло­вие. Но, как за­ме­тил по­эт, «фео­да­лиз­ма в Рос­сии не бы­ло», а, зна­чит, и не бы­ло ус­ло­вий для воз­ник­но­ве­ния третье­го со­сло­вия, и ари­сто­кра­тия, ко­то­рую при­ня­то свя­зы­вать с фео­да­лиз­мом, во­все им не ог­ра­ни­чи­ва­ет­ся, а от­но­сит­ся как об­щее к ча­ст­но­му (к сло­ву ска­зать, без ари­сто­кра­тии – или, по-фран­цуз­ски, эли­ты - не об­хо­дит­ся ни од­но об­ще­ст­во, да­же де­мо­кра­ти­че­ское). Вы­хо­дит, «ари­сто­кра­ция, а не фео­да­лизм, ни­ко­гда не су­ще­ст­во­вав­ший, ожи­да­ет рус­ско­го ис­то­ри­ка», по­сколь­ку на­ши «боя­ре жи­ли в го­ро­дах при дво­ре кня­же­ском, не ук­ре­п­ляя сво­их по­мес­тий», а «Ве­ли­кие кня­зья не име­ли ну­ж­ды со­еди­нять­ся с на­ро­дом, да­бы их ус­ми­рять». Но в та­ком по­ло­же­нии ве­щей бы­ла своя опас­ность – воз­ник­но­ве­ние внут­ри­ари­сто­кра­ти­че­ской борь­бы:

мень­шое дво­рян­ст­во унич­то­жи­ло ме­ст­ни­че­ст­во и бо­яр­ст­во, при­ни­мая сие сло­во не в смыс­ле при­двор­но­го чи­на, но в смыс­ле ари­сто­кра­ции.