Последняя мистификация Пушкина

Сти­хо­тво­ре­ние ста­ло хо­дить в спи­сках, бу­до­ра­жа об­ще­ст­вен­ное мне­ние. Вме­шав­шись в раз­го­рав­ший­ся кон­фликт, царь фор­маль­но при­нял сто­ро­ну Пуш­ки­на. «Столь низ­кие и под­лые ос­корб­ле­ния, как те, ко­то­ры­ми его уго­сти­ли, бес­чес­тят то­го, кто их про­из­но­сит, а не то­го, к ко­му они об­ра­ще­ны» - заклю­чил Ни­ко­лай на по­лях пись­ма Пуш­ки­на к Бен­кен­дор­фу[260]. И тут же ого­во­рил­ся, вы­ра­жая яв­ное не­до­ве­рие к по­эту: «Для чес­ти его пе­ра и осо­бен­но его ума бу­дет луч­ше, ес­ли он не бу­дет рас­про­стра­нять их». И «Пе­ро Бул­га­ри­на, - по вы­ра­же­нию Бен­кен­дор­фа, - все­гда пре­дан­ное вла­сти»[261], не вы­чис­тил, не занял чис­то­пи­са­нием.

Пуш­ки­ну при­шлось за­щи­щать­ся са­мо­му. Он за­ста­вил Бул­га­ри­на пре­кра­тить «гру­би­ан­скую по­ле­ми­ку», опуб­ли­ко­вав в «Те­ле­ско­пе» за 1831 год план «ис­то­ри­ко-нрав­ст­вен­но-са­ти­ри­че­ско­го ро­ма­на XIX ве­ка» под на­зва­ни­ем «На­стоя­щий Вы­жи­гин», па­ро­ди­руя са­мое из­вест­ное бул­га­рин­ское про­из­ве­де­ние «Иван Вы­жи­гин». На­зва­ния глав со­от­вет­ст­во­ва­ли ре­аль­ным со­бы­ти­ям из жиз­ни са­мо­го Бул­га­ри­на:

«Гла­ва I. Ро­ж­де­ние Вы­жи­ги­на в куд­лаш­ки­ной ка­ну­ре. Вос­пи­та­ние ра­ди Хри­ста. Гла­ва II. Пер­вый па­ск­виль Вы­жи­ги­на… Гла­ва VI. Мо­с­ков­ский по­жар. Вы­жи­гин гра­бит Мо­ск­ву. Гла­ва VII. Вы­жи­гин пе­ре­бе­га­ет. Гла­ва VIII. Вы­жи­гин без кус­ка хле­ба. Вы­жи­гин ябед­ник. Вы­жи­гин тор­гаш. …Гла­ва XI. Ве­се­лая ком­па­ния. Курь­ез­ный ку­плет и пись­мо-ано­ним к знат­ной осо­бе…. Гла­ва XV. Се­мей­ст­вен­ные не­при­ят­но­сти. Вы­жи­гин ищет уте­ше­ния в бе­се­де муз и пи­шет па­ск­ви­ли и до­но­сы. Гла­ва XVI. Ви­док или мас­ку до­лой! Гла­ва XVII. Вы­жи­гин рас­каи­ва­ет­ся и де­ла­ет­ся по­ря­доч­ным че­ло­ве­ком. Гла­ва XVIII и по­след­няя. Мышь в сы­ре»[262].

В кон­це ста­тьи го­во­ри­лось, что ро­ман «по­сту­пит в пе­чать или ос­та­нет­ся в ру­ко­пи­си, смот­ря по об­стоя­тель­ст­вам». Бул­га­рин не стал ис­ку­шать судь­бу и ос­та­вил пуш­кин­ский вы­пад без от­ве­та. В те­че­ние не­сколь­ких лет он воз­дер­жи­вал­ся от га­зет­ной бра­ни в ад­рес по­эта, но в на­ча­ле 1837 го­да вновь по­дал го­лос, и это бы­ло серь­ез­ным зна­ком для Пуш­ки­на.

Как ни при­скорб­но го­во­рить, но Бул­га­рин лишь оз­ву­чил мне­ние ук­ре­пив­шее­ся в об­ще­ст­ве. То, что Пуш­кин ра­бо­тал над «Ис­то­ри­ей Пет­ра» пом­ни­ли не­мно­гие - но­вость эта с 1831 го­да уже по­те­ря­ла ост­ро­ту. А тот, кто ин­те­ре­со­вал­ся ею, за ред­ким ис­клю­че­ни­ем, не ве­рил, что по­эт спра­вит­ся с не­подъ­ем­ным гру­зом. За не­сколь­ко лет ра­бо­ты Пуш­кин ни­как не обо­зна­чил свои достиже­ния. Да­же Ка­рам­зин не то­мил пуб­ли­ку, вы­пус­кая свою «Ис­то­рию» отдель­ны­ми то­ма­ми! И пуш­кин­ская «Ис­то­рия Пу­га­че­ва» ско­рее на­по­ми­на­ла скуч­ный очерк, чем серь­ез­ное ис­то­ри­че­ское ис­сле­до­ва­ние. Во вся­ком слу­чае, так ее вос­при­нял но­вый чи­та­тель-раз­но­чи­нец, ищу­щий во всем оп­рав­да­ние сво­ему ра­цио­на­лиз­му и пло­хо по­ни­мав­ший уро­ки пуш­кин­ско­го бла­го­во­ле­ния.

Да, и сам по­эт был от­да­лен от чи­та­те­ля. Он на­пря­жен­но ра­бо­тал: со­ста­вил три­дцать од­ну тет­радь тек­ста, пе­ре­чи­тал мно­же­ст­во ли­те­ра­ту­ры. Его «Ис­то­рия Пет­ра», а также «Мед­ный всад­ник» - плод по­эти­че­ских раз­мыш­ле­ний над ис­то­ри­че­ским ма­те­риа­лом - долж­ны бы­ли вы­вес­ти чи­та­те­ля из за­блу­ж­де­ния, воз­вра­тить Пуш­ки­ну его ме­сто в куль­тур­ной жиз­ни об­ще­ст­ва, ес­ли бы не царь! Его по­ме­ты в по­эме, его рас­су­ж­де­ния о пред­ке-ре­фор­ма­то­ре де­ла­ли по­эту «боль­шую раз­ни­цу». Так что лю­бое упо­ми­на­ние о «па­де­нии зна­ме­ни­то­го по­эта» вы­зы­ва­ло у Пуш­ки­на раз­дра­же­ние и глухую ярость.

Блок впо­след­ст­вии на­звал это «от­сут­ст­ви­ем воз­ду­ха»[263], и вы­ра­зил­ся, без­ус­лов­но, точ­нее и спра­вед­ли­вее тех, кто в по­ис­ках ви­нов­ных ука­зы­вал толь­ко на власть и гнев­но изо­бли­чал ее в соз­на­тель­ной трав­ле бед­но­го по­эта. «От­сут­ствие воз­ду­ха» - да­ле­ко не по­эти­че­ский обо­рот, а впол­не кон­крет­ное оп­ре­де­ление то­го все­об­ще­го «рав­но­ду­шия ко все­му, что яв­ля­ет­ся дол­гом, спра­вед­ливостью, пра­вом и ис­ти­ной, ко все­му, что не яв­ля­ет­ся не­об­хо­ди­мо­стью», приво­див­шее в от­чая­ние по­эта - это от­сут­ст­вие нрав­ст­вен­ной чис­то­ты не толь­ко в го­су­дар­ст­вен­ной жиз­ни, но и в по­все­днев­ных че­ло­ве­че­ских от­но­ше­ни­ях.

С тем же яв­ле­ни­ем в пол­ной ме­ре столк­нул­ся и Тур­ге­нев. Вдо­воль на­сла­див­шись пер­вы­ми дня­ми свет­ско­го об­ще­ния, он огор­чен­но под­во­дит итог им в днев­ни­ко­вой за­пи­си от 8 де­каб­ря: «ни с кем от­кро­вен­но го­во­рить нель­зя: кто за мне­ние, кто за лю­дей сер­дит­ся». И сре­ди них - Ка­рам­зи­ны, Вя­зем­ские…и да­же Жу­ков­ский.