Последняя поэма

— На это трудно ответить, трудно найти слова... То ощущение нового, которое пришло ко мне, бесконечно старо. Оно старо, как сияние зари, как распускающийся цветок, как нечто давно знакомое, но вечно новое.

Лабонно молча улыбнулась.

— Ваша улыбка — будто луч фонаря полицейского, охотящегося за вором. Я знаю: то, что я сейчас сказал, вы читали раньше у вашего любимого поэта. Прошу вас, однако, не считайте меня презренным вором! Бывают моменты, когда превращаешься в Шанкарачарью[30] и говоришь, что разница между «я написал» и «он написал» — всего лишь иллюзия. Так вот, когда я сидел здесь сегодня утром, мне вдруг пришло в голову, что из всех известных мне стихотворений некоторые строки мог бы написать только я, и никто другой.

— Что же это за строки? — полюбопытствовала Лабонно. — Вы их помните?

— Да, конечно.

Лабонно больше не могла сдерживать любопытства и попросила:

— Прочтите их мне!

Омито продекламировал по-английски:

— «Ради бога, молчи и дозволь мне любить!»

Сердце Лабонно вздрогнуло.

После долгого молчания Омито спросил:

— Вы, конечно, знаете, кому принадлежит эта строка?

Лабонно кивнула головой в знак, согласия.

— Как-то на вашем столе я обнаружил стихи Донна, — продолжал Омито, — иначе я не припомнил бы этой строки.

— Обнаружили?

— Как же сказать иначе? В книжной лавке я просто вижу книги, но на вашем столе они раскрывают свои богатства. На столах публичной библиотеки они только лежат, но на вашем столе — живут. Не удивительно, что, увидев у вас стихи Донна, я был потрясен. У дверей других поэтов — стоит толпа, точно нищие на похоронах богача. Чертог поэзии Донна пустынен, там есть место только для двоих, чтобы сесть рядом, близко друг к другу. Поэтому я так отчетливо услышал утром голос сердца:

«Ради бога, молчи и дозволь мне любить»!

Омито повторил строку по-бенгальски.

— Разве вы пишете стихи на бенгали? — удивленно спросила Лабонно.

— Боюсь, что с сегодняшнего дня начну. Прежний Омито Рай и не подозревал, каких дел натворит новый Омито Рай. Кажется, он уже сейчас ринется в бой!

— В бой? С кем?

— Еще точно не знаю, знаю только, что готов пожертвовать жизнью ради чего-то большого, великолепного, И если потом придется раскаяться — что ж, времени на это всегда хватит.

— Если вы действительно хотите пожертвовать жизнью, делайте это осторожно, — с улыбкой предостерегла Лабонно.

— Бесполезно говорить мне об этом. Я не собираюсь участвовать в каком-нибудь бунте. Я буду избегать и мусульман и англичан. Но если я увижу приверженца древних обычаев, с кротким лицом типичного сторонника ненасилия, старое чучело в машине, я стану на его дороге и крикну: «К бою!» Вы знаете этих «больных», которые вместо того, чтобы лечь в больницу, едут в горы и бесстыдно нагуливают здесь аппетит.

— А если этот человек отмахнется от вас и поедет дальше? — засмеялась Лабонно.

— Тогда я подниму обе руки к небу и воскликну: «На сей раз я простил тебя! Ты мой брат, и мы оба — дети одной матери — Индии». Знаете, когда сердце переполнено, оно может звать в бой, но может и прощать.

Лабонно рассмеялась.

— Когда вы сказали, что рветесь в бой, — сказала она, — я испугалась, но когда вы заговорили о прощении, я поняла, что тревожиться не о чем.

— Вы исполните мою просьбу? — спросил Омито.

— Смотря какую.

— Прервите вашу прогулку, чтобы я не подумал, будто вы тоже нагуливаете аппетит,

— Хорошо. Это все?

— Давайте сядем под деревом. Вот здесь, над смеющимся ручьем, на этот камень, покрытый разноцветными лишайниками.

Лабонно посмотрела на свои часики и сказала:

— Но у нас мало времени.

— Недостаток времени — самая сложная и трагичная проблема жизни. Когда у путника в пустыне остается только полкувшина воды, он должен следить, чтобы она не вылилась на песок. Пунктуальными могут быть лишь те, у кого времени хоть отбавляй. У богов время безгранично, только поэтому солнце всходит и заходит всегда вовремя. Наше время ограничено, и тратить его на то, чтобы быть пунктуальным, — непростительное безрассудство. Если кто-нибудь из бессмертных спросит меня: «Что ты делал на земле?» — я со стыдом отвечу: «Постоянно следя за стрелкой часов, я не имел времени увидеть, что в жизни есть еще что-то, кроме времени». Вот почему я и предложил вам посидеть здесь.

Омито всегда пребывал в полной уверенности, что другие одобряют все, что одобрял он сам. Поэтому возражать ему было трудно. И Лабонно согласилась.

— Хорошо, посидим.

Узкая тропинка спускалась из густого леса к деревне кхаси[31]. Не обращая внимания на эту тропинку, тонкий ручеек от маленького водопада пересекал ее и бежал дальше, оставив мелкие камешки в знак своего права выбирать путь, где ему вздумается. Лабонно и Омито сели на камень. В этом месте в небольшой глубокой ямке вода притаилась, как робкая девушка за зеленым занавесом на женской половине дома. Дух уединенности, витавший здесь, заставил Лабонно покраснеть, словно с нее самой сняли покрывало. Она хотела что-нибудь сказать, чтобы скрыть смущение, но не могла вымолвить ни слова — так бывает во сне, когда пытаешься закричать и не можешь,