Последняя поэма

— Когда в календаре твоей жизни настанет чистый аштами[35], немедля почти богиню, пожертвуй ради нее всеми неотложными делами. Ибо сразу за этим наступит победный дашами[36].

Джоти ушел. Дух искушения резвился вовсю, но та, что выпустила его на волю, не показывалась. Омито вышел в сад.

Ветки вьющейся розы были усыпаны цветами. С одной стороны дорожки росли подсолнухи, с другой, в деревянных квадратных вазонах, цвели хризантемы, напоминающие луну. В верхнем конце отлогой лужайки возвышался могучий эвкалипт. Под этим деревом, прислонившись к стволу, сидела Лабонно, закутанная в сари пепельного цвета. Лучи утреннего солнца освещали ее ноги. На коленях у нее был расстелен платок с кусками хлеба и колотыми грецкими орехами. Она собиралась с утра покормить животных, но позабыла об этом. Омито подошел и остановился перед ней. Лабонно подняла голову, Омито сел напротив.

— У меня хорошие вести, — сказал он, — я получил согласие твоей маши-ма.

Не отвечая, Лабонно бросила расколотый орех под персиковое дерево, на котором не было плодов, и тотчас по его стволу соскользнула белочка. Это была одна из многих подопечных Лабонно.

— Если ты не против, я придумаю тебе особое имя, — снова заговорил Омито.

— Придумай.

— Я буду звать тебя Бонно-Лесная.

— Бонно?!

— Нет, нет, это тебе совсем не подходит! Такое имя годится только для меня. Я буду звать тебя Бонне-Поток. Что ты скажешь?

— Что ж, зови, только не при тете.

— Конечно, нет. Это имя как мантра, только для посвященных, оно только для моих и твоих ушей.

— Пусть будет так.

— Мне тоже нужно иное имя. Как тебе покажется Брахмапутра? Внезапно в нее вливается Поток-Бонне и переполняет берега.

— Слишком тяжелое имя для каждого дня.

— Ты права. Придется нанимать кули, чтобы его носить. Тогда сама придумай мне имя. Пусть оно будет создано тобой.

— Хорошо, я тоже сделаю из твоего имени уменьшительное и буду звать тебя Мита-Друг.

—- Превосходно! В стихах это слово звучит: «товарищ». А почему бы тебе не называть меня так при всех? Что в этом за беда?

— Боюсь, то, что дорого для одного, покажется дешевым для других.

— Гм, ты, пожалуй, права. Бонне!

— Что, Мита?

— Если я напишу поэму, знаешь, какую рифму я поставлю к твоему имени? Несравненная.

— Что это значит?

— А то, что ты такая, какая есть, — и больше никакая.

— В этом нет ничего удивительного.

— Как ты можешь так говорить! Наоборот, это очень удивительно. Волею судеб я встречаю человека и до того поражен, что не могу удержаться от крика: «Она похожа только на себя и ни на кого больше!» Знаешь, что я скажу в своей поэме?

О Бонне, твоя красота совершенна
Тем, что она ни с чем несравненна!

— Надеюсь, ты не собираешься писать стихи?

— А почему бы нет? Кто может мне помешать?

— Откуда такая отчаянная решимость?

— Сейчас объясню. Сегодня ночью я не мог уснуть до половины третьего, но вместо того, чтобы переворачиваться с боку на бок, я перелистывал страницы оксфордской книги. И я не нашел там стихов о любви, хотя раньше они попадались мне на каждом шагу, Тогда я понял, что мир ждет таких стихов от меня.

Он взял руку Лабонно в свои и продолжал:

— Мои руки заняты, как же я возьму карандаш? Лучшая рифма — прикосновение рук. Твои пальцы, — как они шепчутся с моими! Ни один поэт не может писать выразительнее и проще.

— Ох, Мита, ты так разборчив, так требователен, что я просто боюсь!

— Но подумай о том, что я говорю. Рама хотел испытать чистоту Ситы огнем[37], обыкновенным материальным огнем костра, и потерял ее. Чистота поэзии тоже испытывается огнем, но огнем души. Чем же будет испытывать стих тот, у кого в сердце нет огня? Ему придется довериться чужим словам, а они зачастую лживы. Сейчас в моем сердце горит огонь. При свете этого огня я перечитываю все, что читал раньше. Как же мало из этого остается. Почти все сгорает и превращается в пепел. Сегодня этой шумной толпе поэтов мне пришлось сказать: «Умолкните, не кричите! Тихо произнесите единственно правильные слова:

Ради бога, молчи и дозволь мне любить!»

Они долго сидели молча, потом Омито поднял руку Лабонно, тихонько провел ею по своему лицу.

— Подумай, Бонне, — заговорил он, — как много людей в это утро, в это самое мгновенье жаждут счастья и как немногие из них его получают. Я один из немногих. И на всей земле только ты одна видишь этого счастливца в горах Шиллонга под этим эвкалиптом. Самые удивительные вещи на земле застенчивы, они избегают попадаться людям на глаза. А вот когда какой-нибудь политикан где-нибудь, между Голдигхи[38] в Калькутте и Ноакхали в Читтагонге, с криком грозит кулаком в пространство и стреляет холостыми патронами, сообщения об этом разносятся по всей Бенгалии и считаются самыми интересными... Но кто знает, может быть, это и к лучшему!

— Что к лучшему?

— То, что прекрасное незримо бродит по дорогам жизни, а не увядает от докучного внимания толпы. Этой мудростью живет все мироздание. Но что с тобой? Я все болтаю, а ты молчишь и о чем-то думаешь. О чем?