Последняя поэма

Там, где небо встретилось с землей,
Тьму полоской света прорезая,
Я, печальный месяц молодой,
В полусне к звезде моей взываю.

Он в полудремоте, его свет слаб и едва прорезает тьму, — это изливается его печаль. Он попал в сети обыденности и всю ночь бредит, пытаясь их разорвать. Какая идея! Грандиозная!

Кружат, завораживают сны,
Царство грез у ног моих клубится,
Пальцы чуть касаются струны,
Не очнуться мне, не пробудиться…

Но бремя такого существования в действительности невыносимо. Медленное и вялое течение пересыхающей реки собирает лишь мусор. Тому, кто слаб, достаются одни огорчения. Поэтому месяц говорит:

Ускользает песня от меня,
Замирают звуки ви́ны сонной...
Я угасну на пороге дня,
Завершая путь свой неуклонный.

Но разве эта усталость означает конец? Он еще надеется натянуть ослабевшие струны вины, ему еще слышатся за горизонтом чьи-то шаги.

Приходи ж скорей, моя звезда,
Пробуди меня, напомни мне
Песню ту, звучавшую всегда,
Мною позабытую во сне.

Он надеется на спасение. Он слышит смутный гул пробуждающейся вселенной, и вестница Великого Пути вот-вот появится со светильником в руке.

Песня тонет в бездне тьмы ночной...
Ты спаси ее, звезда зари!
В темноте потерянное мной
Отыщи и свету подари.

Я стряхну оцепененье сна,
И тогда сольется песнь моя,
Песнь, которой ви́на не нужна,
С величавым хором бытия.

Этот несчастный месяц — я. Завтра утром я уеду. Но я хочу, чтобы пустоту, которая останется после моего отъезда, заполнил свет прекрасной утренней звезды. Все, что было туманным и смутным сном жизни, оживет и засверкает в лучах этой утренней звезды под ее чудесную песнь пробуждения. В этих стихах есть сила надежды, радостная гордость веры в наступающий рассвет. Это не то, что беспомощные, сентиментальные стенания твоего Рабиндраната Тагора!

— Но почему ты сердишься, Мита? И для чего без конца повторять, что Рабиндранат Тагор может быть только тем, что он есть?

— Все люди сговорились превозносить…

— Не говори так, Мита. У меня свой вкус. Разве я виновата, что он сходится со вкусом других, и, напротив, не сходится с твоим вкусом? Я даю тебе слово, если мне найдется место в твоей комнате, которую ты будешь снимать за семьдесят пять рупий, я буду выслушивать стихи твоих поэтов, но не буду тебе навязывать моих!

— А вот уж это несправедливо! Супружество означает взаимные уступки взаимной тирании.

— Ты никогда не сможешь поступиться своим вкусом. На свой духовный пир ты не допускаешь никого, кроме приглашенных, а я с радостью приму любого гостя.

— Зря я начал этот спор. Он испортил красоту нашего последнего вечера.

— Нисколько. Истинная красота не боится правды, а красота наших отношений именно такова: она вынесет любые испытания.

— Все равно мне надо избавиться от неприятного привкуса. Бенгальские стихи тут не помогут. Английские скорее охлаждают гнев. Когда я вернулся на родину, я ведь некоторое время преподавал.

— Ох уж этот гнев! — засмеялась Лабонно. — Он словно бульдог в английском доме, который рычит, завидев развевающиеся складки дхоти, кто бы его ни носил. А при виде ливреи виляет хвостом!

— Совершенно верно. Пристрастие к чему-либо не возникает из ничего и не дается от рождения; но большей частью его создают по заказу. В нас с детства вдалбливали пристрастие к английской литературе. Поэтому у нас и не хватает смелости ни ругать ее, ни хвалить. Ну и пусть! Сегодня не будет Нибарона Чокроборти, сегодня будут только английские стихи, без перевода!

— Нет, нет, Мита, оставь английский, пока не сядешь дома за свой письменный стол! А сегодня наши последние вечерние стихи должны принадлежать Нибарону Чокроборти, и больше никому.

Омито просиял.

— Да здравствует Нибарон Чокроборти! — воскликнул он. — Наконец-то он стал бессмертным! Бонне, я сделаю его твоим придворным поэтом. Только от тебя он примет венок победителя.

— И это его удовлетворит?

— Если нет, то я возьму его за ухо и выведу вон!

— Ну, хорошо, поговорим об этом после. А теперь я хочу услышать твои стихи.

И Омито прочитал: