Последняя роза Шанхая

На следующий день Ин вернулся домой другим человеком, опустошенным и подавленным. Вся его энергия, с которой он танцевал свой блошиный танец, иссякла, и он закрыл лицо шляпой, гневно пыхтя. На встрече им устроили засаду. Некоторых из его людей расстреляли, остальных поймали и отправили в тюрьму. Ему повезло, что он мочился на улице и пропустил стрельбу.

– Черт, черт, черт! Это явно был крот.

Я чувствовала тяжесть в груди, кашлять было нестерпимо больно.

– Что ты собираешься делать? Ты всего лишь человек. Ты не можешь напасть на базу и потопить военный корабль в одиночку.

Он тяжело вздохнул.

– Время на исходе. Мы не сможем выиграть эту войну без американцев, а американцы не смогут победить японцев без нас.

Глава 87

Эрнест

Выйдя из маленького магазинчика с хлебом в руках, Эрнест заметил в углу молодого китайца в красных подтяжках. Вот уже несколько дней он крутился там, жуя зубочистку или что-то в этом роде, и наблюдал за тюрьмой через дорогу. Время от времени он поправлял свою коричнево-зеленую клетчатую кепку. Этот человек напомнил ему дерзкого красивого юношу в элегантном костюме и фиолетовом галстуке. Жениха Айи, Ченга. Но юноша в подтяжках не был Ченгом.

Мысли Эрнеста вернулись к Айи. В последний раз, когда он видел ее, она была одна, плохо одета и выглядела голодной. Он задавался вопросом, не случилось ли что-нибудь с ней, Ченгом, и ее семьей. И их ребенок. Он надеялся, что она хорошо обращается с ребенком, и ему очень хотелось узнать, мальчик это или девочка. Всем сердцем и душой он мечтал когда-нибудь встретить своего ребенка, который свидетельствовал о том, что у него все еще оставалось что-то ценное.

Он свернул на дорожку, ведущую к комнате на чердаке.

Он чувствовал усталость. Каждый день он шел одним и тем же маршрутом от сапожника к своему чердаку: грязный сапожник, хлебная лавка, тюрьма, рисовая лавка, аптека, заброшенная лавка дантиста, а затем ряд деревянных зданий, в которых находился его чердак. Поднявшись по узкой и крутой лестнице, он входил в комнату и съедал половину купленного хлеба. Затем спускался вниз и помогал старому Ляну почистить клубни таро. Он ложился спасть с заходом солнца, вставал на рассвете.

Огромное серое небо, словно океан морской воды, не менялось. Звук японских истребителей, постоянный гул над крышей, не менялся. Какая – то часть его сознания полагала, что так пройдет вся его жизнь, но в глубине души он надеялся, что ошибается.

* * *

Порыв ветра, нежный, как прекрасные волосы женщины, коснулся его лица, принеся с собой музыку. Очарованный, Эрнест свернул со своего обычного маршрута и направился на звуки музыки, тихой печальной мелодии, которой он никогда не слышал. Он добрел до деревянного знака, отмечавшего границу района, подошел к высоким каменным воротам, украшенным изогнутым фронтоном с гладкой резьбой, фрагментом неоклассических зданий в Поселении, и заглянул в темный узкий переулок, где несколько человек с испачканными грязью лицами сидели на корточках.

Мелодия, похожая на погребальную, лилась из переулка, заманивая его вглубь. Он нырнул под баррикаду из мокрых туник, длинных брюк и красного нижнего белья, проходя мимо мужчин, которые безучастно смотрели на него.

С каждым его шагом музыка становилась все громче, и он, затаив дыхание, остановился перед маленькой калиткой. Через щель в воротах он смог разглядеть внутренний двор, где девушка с заплетенными в косу волосами стирала белье в ведре, а двое мужчин вязали веревку. Рядом с ними старик играл на инструменте, похожем на гитару, с двумя струнами. Каждый раз, когда он натягивал смычок, в воздухе вальсировала меланхоличная мелодия.

И тут он вспомнил свою музыку: нежные ноты из «Сцены из детства» Шумана, замысловатый шепот прелюдий Скрябина, грандиозный концерт для фортепиано с оркестром № 5 «Император» Бетховена. И джаз. Музыка свободы, музыка его успеха, музыка любви.

Горячие слезы текли по его лицу, стекая с костлявой челюсти. Его плечи дрожали, и все его тело сотрясалось. Он плакал, как ребенок, потерявший дорогу домой. После смерти Мириам он никогда больше не напевал и не хотел играть на фортепиано. А теперь, слушая печальную мелодию, после двух лет заключения, он понял, что забыл, какое значение для него имела музыка. Он забыл, что когда-то она была его жизнью, забыл, что она помогла ему выжить. Он забыл, что музыка была священной землей радости и печали, искусством помнить и забывать, языком любви и прощения.

Простит ли Айи его? Будет ли он когда-нибудь снова слушать с ней музыку?

Он решил сделать все, что в его силах, чтобы увидеть ее снова, чтобы увидеть своего ребенка хотя бы один раз. И он пообещал, что станет бальзамом для ее боли, кирпичиками для ее счастья. Если она злилась на него, если чувствовала, что должна ударить его, уничтожить, он охотно позволил бы ей это, лишь бы снова сделать ее счастливой.

Смеясь, он выбежал из переулка. Он чувствовал клавиши под своими пальцами, слышал звуки фортепиано и вдыхал аромат музыки. Он столько времени потратил впустую.

* * *