Последние часы в Париже

– Договорились. Тогда за мной мыло и чулки. – Себастьян повернулся к Элиз. – Я оставлю их здесь утром, и увидимся завтра в 6.30 вечера. Сен-Поль. – Не сказав больше ни слова, он ушел. Сердце бешено колотилось. Если бы он остановился, чтобы взвесить все «за» и «против», его решимость могла бы дрогнуть. Именно поэтому он не остановился. Он следовал своему сердцу, а не разуму.

Глава 22

Париж, апрель 1944 года

Элиз

Ровно в 6:30 я стояла перед церковью Сен-Поль – мои волосы блестели после мытья, в сумочке лежала пара настоящих чулок. Я решила не надевать их, пока не сяду в машину, на случай, если встречу кого-нибудь из знакомых. Любую женщину, которая смогла бы раздобыть чулки, немедленно заподозрили бы в сотрудничестве с немцами.

Мне не пришлось долго ждать, пока подъедет черная машина. Опустив голову, я забралась внутрь, и, не говоря ни слова, мы тронулись с места.

Себастьян едва взглянул на меня, но вел машину так, словно находился в глубокой сосредоточенности.

– Все в порядке? – Мне стало интересно, не сожалеет ли он о своем решении ввязаться в эту историю.

– Да, конечно. Но я нервничаю из-за этого ресторана. Он ведь только для немцев. Тебе он не понравится. – Он сделал паузу. – И мне тоже.

– Не имеет значения, все это часть плана. Ты прав, нам нужно играть свои роли, чтобы минимизировать риски.

Поездка по пустынным улицам не заняла много времени, и вскоре мы припарковались возле массивной красной двери. Мужчина в фуражке швейцара открыл водительскую дверцу, и Себастьян вышел, протягивая ему ключи. Накинув на голову шарф, я вышла из машины со стороны пассажирского сиденья. Себастьян тотчас оказался рядом, обнял меня за плечи и повел к двери. Дрожь пробежала по моей спине, и на этот краткий миг я почувствовала себя защищенной, даже счастливой, как если бы мы были влюбленной парой и собирались вместе поужинать.

Он открыл передо мной дверь, и на меня обрушились тепло, свет и музыка, радостные и почти забытые звуки: люди смеялись и болтали, кто-то играл на пианино. Официант без намека на неодобрение подвел нас к столику, и как только нас усадили, появился другой, размахивая нарядными книжками меню.

– Un aperitif, monsieur?

– Oui, deux verres de champagne, s’il vous plait[53]. – Себастьян заказал для нас обоих.

После того как официант исчез, я заглянула в меню.

– Здесь по-немецки!

– Тсс, я переведу для тебя. Не волнуйся, кухня по-прежнему французская! – Он тихо рассмеялся, затем зачитал меню. – Из закусок – улитки или фуа-гра, горячие блюда – говядина по-бургундски, confit de canard[54] или свинина.

Три разных вида мяса! Как такое возможно? Откуда, черт возьми, они все это взяли? Я оглядела других посетителей: сплошь немцы в военной форме, большинство в компании хорошо одетых француженок. Мне пришла в голову мысль, что теперь я одна из этих женщин. Они громко и чересчур восторженно смеялись, и я не могла не почувствовать прилив стыда. Привлекательная женщина с копной блестящих темных волос, ниспадающих каскадом вокруг бледного лица, перехватила мой взгляд и улыбнулась. Я поймала себя на том, что улыбаюсь в ответ, и в этот краткий миг между нами проскочило взаимное понимание молчаливого соучастия. Мы обе играли свои роли по причинам, известным только нам самим.

Официант вскоре появился с нашим шампанским, готовый принять заказ. Изголодавшаяся, я выбрала самые сытные блюда в меню; фуа-гра и утку. Когда официант ушел, Себастьян поднял свой бокал.

– За мир.

– За мир. – Я подняла бокал и коснулась им края бокала Себастьяна, глядя ему в глаза. Было бы невежливо не сделать этого. Я не могла не заметить аквамариновый оттенок его голубых глаз. Опустив взгляд, я сделала глоток. Легкие воздушные пузырьки лопались у меня на языке. Я закрыла глаза, вспоминая особые случаи, когда мы пили шампанское; радостный напиток, полный надежды и ожиданий, и даже в этой клоаке, кишащей нацистами, я почувствовала его магию. И в тот момент я знала, что однажды Франция снова будет нашей. Я посмотрела на Себастьяна и улыбнулась; мое сердце воспарило.

Он ответил широкой мальчишеской улыбкой.

– Когда эта война закончится, мы вместе откроем бутылку шампанского. – Он не сказал, кто победит, но мы оба знали, что дни Германии сочтены. Жадность Гитлера и его неутолимая жажда власти должны были привести к краху.

Мы едва пригубили шампанского, когда вновь появился сомелье с бутылкой в руках. Этикетка была скрыта под толстой белой салфеткой, которой он принялся размахивать в воздухе, словно исполняя какой-то волшебный трюк.

– Сотерн, урожай 1939 года, – объявил он.