Последние пылинки

— Представляешь, да? По три тысячи! У меня дочери сапоги нужны, Тимур вот-вот из куртки вырастет, уже руки торчат, а они — по три тысячи! И кому — овце этой, подлюке, да я бы ей гвоздики только…

Осекается, замирает. Втягивает голову в плечи.

Анна фальшиво смеется— все в порядке, продолжай. Я знаю, что не со зла.

— Так вот, три тысячи! А когда Юлька, ну, напарница моя, болела, мы ей сбрасывались по пятьсот, ну это же простая Юлька, а это — сама грымза!

Солнце беспощадно светит в глаза. У поросшего тиной прудика стоит мужчина в кепке-козырьке, кормит голубей пшеном из пачки. На лице у мужчины красуется бледно-голубая маска, словно он боится заразиться и от птиц.

Пустынно и безлюдно, словно на кладбище. Эх, Анне бы сейчас лопату…

Но про лопату можно забыть. Тома хохочет, Тома тараторит без умолку, Тома делает все, чтобы они хоть на полчаса забыли про смерть и позволили себе улыбаться, болтать и просто жить. И Анна, глядя на Тому, тоже улыбается и чувствует — впервые за все это время — что губы не резиновые и не деревянные, что в глаза больше не налили слез под завязку, что есть в мире еще хоть что-то, кроме рыхлой земли на могиле.

Она пытается не искать в Томе его улыбку и его взгляд. Это неправильно. Она любит Тому как сестру, с ног до головы — и вьющиеся волосы с посеченными концами, и сыплющуюся черным тушь, и щеки с рытвинками от прыщей, и дряблый подбородок… И искорки в глазах. И улыбку. И теплую ладонь, которую хочется держать в своей руке.

Сначала Анне это кажется предательством. При одном только воспоминании о муже все внутри коченеет, напитывается стылым холодом, и хочется упасть на тропинку, свернуться калачиком. От мыслей о любви, физической или эмоциональной, рвота подступает к горлу. Анна знает, Анна искренне верит, что больше никогда не сможет полюбить.

Но она будто раз за разом открывает в Томе его отголоски и его кровь, что бежит в ее венах. Это любовь, но и не любовь вовсе. Она полна боли, тяжелой и кладбищенской, но в ней едва тлеют робкие огоньки.

И Анна готова держаться за эту странную любовь, что бы ни твердил ей разум.

Они валяются в листве, смотрят в высокое небо. Тома тарахтит, забивает шумом скорбные мысли.

— Застудимся! — повторяет Тома, но ее веселый голос будто готов к опасности. — Ой, застудимся…

— Ну и пусть, — отвечает Анна. — Пусть.

Тома держит ее за руку. Греет.

И Анне кажется на миг, что, быть может, они и вправду справятся.

***

— Как ты вообще спишь с ним? — язык заплетается, и Анна хихикает.

— Да нормально, не слышу. Я ведь тоже в это время сплю, — Тома хихикает в ответ, и они сидят, две кумушки на полутемной кухне, где включен один-единственный абажур над столом, и зажимают руками рты. Алкогольный дурман клубится вокруг них облаками.

Тяжелый мужской храп проносится по дому.

Перед Анной и Томой стоят бутылки вина, тарелки с потемневшими кусочками бананов и нарезанными безвкусными грушами, а еще яблоки. Яблоки Анна купила сама, сходила в магазин, пока Тома работала в детской.

В квартире спокойно. Глубокая ночь стерла внешний мир, оставив лишь узенькую кухню. Кажется, траур и правда отступает — порой Анна помогает Надюшке с поделками, порой играет с Тимуром в битву-полиции-и-пожарников. Дети все еще сторонятся «тети Ани», которая иногда с трудом держит лицо, иногда плачет, иногда ведет себя, как «психическая». Гриша все чаще намекает, что пора бы и честь знать, собирать свои манатки и ехать домой.

Анна делает вид, что не понимает. Она еще не готова.

— Ну и храпи-и-ит, — Анне это кажется дико смешным, но она боится сорваться в истерику и пережимает смех где-то в горле. Тома кусает яблочный кружочек — у нее багровое лицо, у нее блестящие от вина глаза, у нее красные губы. От Томы тянет жаром.

— Том, что бы я без тебя делала…

— Жила! — Тома склоняется близко-близко. Запах ее сладких духов больше не отталкивает, не выбивает землю из-под ног. Кладбищенскую?.. — Жила бы. Тяжелее, да. Но все равно.

— Нет. Если б не ты, я с кровати не… Я бы вырыла могилу и лежала там. Все время.

— Я б тебя вытащила.

— Ну ты, Томка… Я ж говорю, без тебя!

— Я бы все равно вытащила. Он тебя любил! — глаза ее заволакиваются мутью. — Так любил, Аня… Никого так не любил. Ни мать, ни меня.

— Знаю.

— Как я бы тебя бросила? Гришка мне все — сама, сама выкарабкается. Дети же. Ты чудишь… Но я не могла. Это он все, ради него.

— Тома, спасибо тебе… И Грише спасибо, хоть и мудак он.

— Зря ты, Ань, — она кладет тяжелую руку ей на плечо. — Зря. Он хороший. Грубый, да. Иногда! Иногда только… Он тоже меня любит. Не так, но… И дети.

— Тома. Ты большего достойна, знаешь, да? — в голове шумит. Анна ничего не соображает.

— Брось! — она взмахивает рукой, пригубливает вино. И когда они успели так опьянеть?.. Щеки у Томы горят. — Я его достойна. Он — муж. Я его выбрала. Всё. Всё!

— Тома.

Она будто чувствует, что разговор идет не туда. Отодвигается в сторону, смотрит в окно, будто хочет увидеть там мотыльков, бабочек или сочные яблоки на ветвях лысеющего карагача.

— Я памятник нашла, — говорит Тома. — Хороший памятник, крепкий. Найди фото, Ань.