Последние узы смерти

Над ними кричали люди, гремели шаги. Каден перестал их замечать.

– Постой! – вскрикнула Тристе, сжимая щеки ладонями.

Каден покачал головой:

– Некогда, Тристе. Будь у нас хоть год, хоть десять лет, времени бы не хватило. – Он протянул руку, коснулся ее щеки. – И не надо. Не надо об этом говорить.

Слезы залили ей лицо. И снова он увидел ее такой, как в первую ночь в Ашк-лане: те же фиалковые глаза, то же безупречное лицо, тот же страх.

«Нет, – думал он, вглядываясь в нее. – Совсем не то же».

Кожу изрезали шрамы, а глаза… В глазах стоял страх, но теперь она боялась не его. И когда она потянулась к нему в ответ, в движении не было той горячечной безнадежности, как в первую ночь в его шатре, не было безумной животной спешки.

«Всю жизнь, – подумал Каден. – Я буду помнить ее всю жизнь».

Нелепая мысль, когда смерть стоит с ними рядом, но почему-то это ничего не меняло. Смерь ждет каждого, она всегда в одном вздохе, в двадцати вздохах, в десяти тысячах вздохов от человека – он запомнил этот урок Присягнувших Черепу, учеников нежного Ананшаэля.

– Я буду помнить тебя всю жизнь, – сказал Каден.

Почему-то ему захотелось сказать это вслух. Хин так во многом ошибались, и все же их старинная премудрость вернулась к нему, произнесенная отчего-то шершавым, как камень, голосом Тана: «Живи сейчас. Будущее – сон».

Тристе улыбнулась ему, улыбнулась сквозь слезы, склонилась, поцеловала в лоб, потом отстранилась и закрыла глаза.

В лестничном колодце над ними сталь звенела о сталь. Слышался дикий звериный вой, в нем звучали вызов и голод.

«Валин», – понял Каден.

Валин в одиночку стоит против ил Торньи с его войском, пока Сигрид черпает в мучениях Блохи силы сдерживать лича. Каден еще миг вслушивался в нестройную музыку брата – вопли и звон клинков, – тоже по-своему прекрасную. Было время, когда он пожелал бы Валину чего-нибудь – удачи или сил, но теперь они, все они, ушли слишком далеко для его пожеланий. Каден закрыл разум от бойни, сосредоточившись на том, что было внутри.

– Богиня, входя в тебя, создала дверь, – повторил он слова Мешкента. – Тебе нужно всего лишь ее открыть.

Он слышал тяжелое дыхание Тристе над самым ухом:

– Дверь? Что за дверь?

– Вроде кента, – сказал Каден, – только в душе.

– Как мне ее найти? Как открыть?

– Сказать слова на чужом языке. Теперь чужом. – Каден закрыл глаза и произнес: – Ак ланца, та диамен. Тел аллаен та ваниан са сиа пелла.

Что-то дрогнуло в его сознании, словно эти непонятные слова сдвинули опорную балку, глубоко скрытое основание самого его существа.

– Я – врата божества, – с благоговейным трепетом перевела Тристе. – Я уничтожаю свой разум, пропуская его.

Каден кивнул, и они уже вместе повторили страшные слова.

Над ними ревели мужчины, вопили, срываясь в провал под ступенями. Воздух дрожал пламенем. Все это ничего не значило. Только слова – слова, которые росли, ширились, пока не сравнялись с целым миром.

«Я – врата божества. Я уничтожаю свой разум, пропуская его».

Лестница дрожала, словно готова была сорваться в бездну.

– Я – врата божества. Я уничтожаю свой разум, пропуская его.

Что-то кричал ил Торнья – грубо, уверенно.

– Я – врата божества. Я уничтожаю свой разум, пропуская его.

Тристе всхлипывала, повторяя эти слова, и сжимала руки Кадена. И он сжимал ее кисти, словно мог удержать над невообразимой бездной, словно она, в свой черед, могла удержать его в рушащемся мире.

– Я – врата божества. Я уничтожаю свой разум, пропуская его.

С каждым повтором Каден ощущал, как в нем открывается дверь. Сперва это было неприятно. Потом пришла боль. Яркий невидимый нож вырезал дыру в его душе. Он задрожал. Свет был несравним ни с каким человеческим светом. Слишком яркий.

– Я – врата божества. Я уничтожаю свой разум, пропуская его.

В его сознании взвыл Мешкент: «Нет! НЕТ! Не здесь. НЕ ЗДЕСЬ!»

«Поздно», – подумал Каден, потому что дверь теперь открывалась сама собой, разрывая его надвое, разрушая его.

Он крепче сжал руки Тристе – все, что у него осталось.

«Поздно».

Адер никогда не испытывала такого восторженного ужаса, как сейчас, когда повисла на сбруе под лапами взлетающей над городом птицы. Она с бьющимся в горле сердцем уставилась на уходивший вниз город, его улицы, площади, проспекты – на все, что так старалась спасти. Все это стало крошечным, ничтожным. Вот храм Интарры – маленький, как сверкающий на солнце драгоценный камень. Вот широкая дорога Богов погружается в сердце города – статуи на ней меньше букашек. Вот буро-зеленые каналы вьются от Пруда к морю, на воде покачиваются заякоренные суда. Вот кривые переулки Ароматного квартала и длинные причалы гавани. Вот красные стены дворца, зеленые беседки в цветах. Ее город, с высоты столь небольшой, – не верится, что он стал домом для миллиона душ; столь хрупкий, что его можно снести одним ударом. Адер смотрела бы на него без конца, если бы Гвенна, грубовато взяв за плечо, не развернула ее в другую сторону.

– Они захватили вершину башни, – прокричала она, указывая направление.