Последние врата

У Рыжей Тони было безлюдно. Похоже, у сторожки за Кривой балкой ночное дежурство опять прошло не так спокойно, как на самой второй засеке, и всей сотне устроен "разбор полётов". На час, а то и на два, не меньше. Конечно, Тоня не спешила вынимать из печи томившиеся всю ночь в закупоренных массивных горшках печёные хрунёвы мослы. Все столы в едва начавшей согреваться зале ещё щетинились скамейными ножками, а между ножек, ныряя, мельтешила плешивая голова последнего Тониного угодника – усердно драил полы. На халяву Рыжая Тоня никого не кормила; говаривали, что прельстись ею сам Аргус – и того, небось, приставила бы к тряпке. Загон для девиц был пуст. На торчащем посреди него высоком могучем жезле знакомых очертаний – остромодном нововведении хозяйки – висел грязный фартук. Из-под стойки доносился храп, заглушаемый ранними звуками уже проснувшейся поварни. В подклети тоненько верещали забиваемые кролли. А с кухни несло весёлым перестуком топориков, лязгом шампуров, сковород и первыми, чистыми от винных паров, зазывными запахами свежего жаркого. Плешивый чашник, заметив вошедшего, сорвался с места, подхватив берестяное ведёрко и не выпуская скребка и тряпки, скользя на мокром полу, бросился к чёрному ходу. Сунулся в темнушку, плюхнул рукомойником, выскочил, комкая перед собой край ветхого, но опрятного рушничка, перекинутого через плечо. Подлетел к очагу, с неожиданным проворством расчистив по пути столы от торчащих ножек и жезл от фартука. Промчался за стойкой – храп немедленно прекратился, у погребца возникла помятая фигура привычно протирающего кубок виночерпия – и, уже в чистом фартуке, на лету вырвав из стопки, тускло поблескивающей потёртым золотом, свежую скатерть, одним взмахом накрыл у очага особый столик для самых дорогих, по всем понятиям, завсегдатаев, придвинул к огню похожее на трон кресло:

– Сюда прошу! Премного рады… Завтрак – первостатейнейший, в один момент… Вина не угодно ли-с? Есть…

– Как всегда.

Чашник исчез, и, в самом деле, не успел Дэл стряхнуть с плеч пахнущий морозом меховой плащ, сесть, вытянув скрещённые ноги к живому теплу очага, как стол заполнился источающими дивные ароматы блюдами. Особый соус и нарезанный душистыми, в хрусткой корочке, ломтями свежий каравай вынесла сама толстозадая Рыжая Тоня, растянув в умильной улыбке все три подбородка:

– А я смотрю, два дня уж как нет, боялась – новый стол себе нашёл… У меня-то, всем известно, заведение самое что ни на есть чистое, настоящее, на плите всё свежее – разве что не пищит, уж я-то расстараюсь, уж я-то…

– Не тараторь. На дальней засеке был. Лучше скажи, кого за Кривой потеряли?

– Ну… кто уснул, того и потеряли. Вас Головач и ух Лиэнь. Взорвали обоих, когда задремали, вместе с локками…

Тоня откупорила бутыль, плеснула в кубок, мотнула им, омывая края, понюхала, выпила, смакуя. Это был уже ритуал, традиция заведения – первое отведывание хозяйкой дорогого питья, предназначенного для дорогих же гостей. Налила магу, подала, качнувшись через стол к очагу, взялась за вторую бутыль.

– Ужас, как разнесло бедных, и обидно-то как случилось! Будто цанги нарочно того мига ждали, будто сумели сонную марь напустить… Наши только клюнули было носом в сёдлах, и…, – отклонилась, полюбовалась на стол, принялась за миски, – одни ошмётки остались.

– Что ещё знаешь?

– Всё. Всё, что Ниэль рассказала. Это её видение было. Надо расспросить – так наверху она, по своему постоянному убивается. Да кабы видела больше – уже знали б. А так всех тут же, с балки, Сам вызвал. Сюда и не заворачивали. Разве что через час-другой точно разузнаю, как да что, чьё упущение… Ой, жаль девку – чувствовала она его…

Дэл, отставив нетронутый кубок, молча глядел на танцующее пламя очага. Да, жаль. Лиэнь, весельчак и игрок, постоянный зачинщик и победитель местных гонок, учил новоиспечённого мага редким фигурам высшего пилотажа. Не в маги мне надо было, беззлобно ворчал тогда ух, неизменно раньше Дэла взлетая в седло, а в приграничном дозоре остаться – давно б свою воздушную дружину заимел, а тут возись всё время с вами, новичками сухопутными… Наверное, прав был прирождённый летун, потому что в боях не колдовством брал – манёвром; да и многие всерьёз подозревали у него собственные крылья, а ухового локка считали перекрашенным шумилкой – так по-отечески нянчился с ним Лиэнь. Теперь нет ни того, ни другого.

– А чуха и пожалеть-то некому, хотя стоило б – уж больно складно байки сказывал, все о битвах, да о подвигах, да всякий раз лучше прежней… Одни ошмётки! Ох, темнеченьки… Некого теперь и послушать. Давеча тут один тоже, правда, уехал, как всегда, не прощаясь, веришь-нет, воспеть меня сулился…. Вот вижу ведь – не веришь ты мне почему-то… За что, спрашивается, такое недоверие? Вот ту ж Ниэлю спроси… Если в себе она, конечно. Уж так убивается, горемычная!