Последние врата

День выдался унылым и душным. Давило с утра. Редкие порывы ветра не приносили облегчения – подхватывали со сбитых в камень дорог и мели в лицо тёплую колючую пыль или неожиданно щёлкали по томящейся от духоты коже крупными холодными каплями. Лес притих, лениво поникла листва, изредка перекликались притаившиеся пичужки, тревожно вопрошая друг друга: "Все-все? Здесь-здесь? Все тут! Все здесь!" Попряталась лесная, озёрная и болотная нечисть, хотя сезон охоты на неё ещё не наступил. И только тени кикимор настороженно замерли у голых чёрных стволов некогда сгноённого, но всё ещё не переваренного Болотами леса. Тёплый и терпкий парной дух лежал над топью. Лупоглазые стрекокрылы взмывали над прибрежными метёлками, над мохнатыми кочками, зависали ненадолго, чутко ловя усиками предгрозовые токи, и ныряли в надёжную толщу зарослей. Вот уж второй день всё предвещало грозу, но набрякшее небо так и не пролилось, гнетя и раздражая своей серостью, плотностью и равнодушием ко всему живому.

Очистка южного привратья от старательского сброда не заняла и трёх дней. Погода отбивала всякое желание охотиться, а потому обе зелёные сотни спешили управиться до грозы и управились, пусть и без азарта, но зато деловито, быстро, без помех. Конечно, никого, даже отдалённо напоминавшего лазутчика, на порушенных лесных станах не оказалось. Здесь, вдали от глинобитен, каменоломен и лесоповалов, старатель водился мирный, непуганый, малочисленный и безоружный. Такого и бить противно. Сотники и рады были б скомандовать отбой, да порубежные следопыты-перехватчики упорно продолжали торчать у Болот, тыча под нос всем встречным и поперечным мастерам боя свои карты с отмеченным на них путём "пять-девять". Старший же следопыт надоедал владетельной чине, истово божась нетленным жезлом Хатимана в том, что враг ей-ей двинул по топям, аки посуху, залёг за ближней кочкой и просто ухохатывается над зелёным воинством. Чина призвала Стара и повелела раз и навсегда избавить её от необходимости выслушивать подобное поношение и самому прочесать топи ещё на раз, коль перехватчику так уж неймётся. Последний к тому же слишком открыто восхищался молодой чомой. Кабы не это, Стар и не сунулся б в такую погоду на Болота. Но старший следопыт между делом умудрился накропать в честь прекрасной чомы сонет, обозванный Сершем фонтаном соплей. И этого было вполне достаточно, чтоб карательная сотня Стара немедля, лишь бы порубежная группа захвата убралась, наконец, из Терема, промчалась смертоносным вихрем над нехоженым до сих пор приозёрьем.

Лар, объезжая следом бывшие старательские станы, был, казалось, готов к тому, что найдёт за знакомым плетнём. Но предательски засуетившиеся руки сами потянули из седельной сумы флягу и отгородили ею ото всех исказившееся душевной болью лицо.

Он, кого так страшился увидеть здесь Лар, бросался в глаза сразу.

Как замахнулся на непрошенных гостей своей тяпкой, когда остановилось в этом последнем гордом рывке его беспокойное, старое сердце, огромное, словно родные просторы завратного мира, как рухнул посреди лучшего стана Привратья, полноправным владетелем которого трудился без малого семьдесят лет, – так и лежал.

Маленький, худенький, жилистый, с чёрными от беспрестанных работ руками, мёртво торчал среди коптильных ям и любовно взращенных плодоносов неприкрытым рябым горбом. "Как жить – вот что главно, сынок…"

На его грядах паслись молодые здоровые каратели, пригоршнями ссыпая в жадные рты первые яркие и сладкие бусины скороспелки.

Обглоданными рыбьими остовами был усыпан весь двор от коптилен до тех гряд у землянки, а особенно – дерновые скамьи вокруг неё, развороченные когтями и залитые драконьей кровью. Будто кто-то стоял над ещё дымящимся яростью и болью смертным побоищем и ел, ел дармовую рыбу, швыряя в липкие багровые лужицы белые кости…

Пусть ни царапины не досталось старому владетелю, стан его не сдался без боя.

За раскатанной по брёвнышку сарайкой, откинув хвост, валялась верная Пеструшка. Уткнув голову с торчащими из глазниц стрелами в бывшую свою кормушку и распластав жалкие культи крыльев. Убитый ею шумилка бесформенной грудой придавил обрушенный в битве вход дедовой землянки. Хозяин-ух уже снял с него уцелевшие части сбруи и, бормоча целительные заклинания, помогал приятелю заштопывать крыло ещё одному Пеструхиному врагу. Раненый шумилка храпел от боли и хлестал могучим хвостом по сушильной поляне… На его муки угасшими, недвижными глазами смотрели Однорукий и Полуголовый, накрепко пришпиленные стрелами к древесным опорам большой хижины. Под ногами мужиков, в агонии безобразно взбивших обычно ровнёхонько подметённый песочек, лежали выпавшие из рук, так и не пригодившиеся дубинки. Кровь уже потемнела, спеклась, привлекая мушню.

Остальных обитателей стана видно не было – верно, успели-таки уйти на топи и схорониться в высоком былье единственного крепкого там островка. Принять бой у своих порогов остались только старожилы.