Последний день

– Мне приснилось, будто ко мне вошел торговец рыбой, держа в руке – просто в руке, не положив в корзину! – безумно красивую рыбку. Прежде чем я успела раскрыть рот, он сказал: «Я выбрал эту рыбу специально для доктора. Бери ее бесплатно». Я возразила: «Может, это и есть весь твой улов?» Он начал меня успокаивать: «Я поймал много разных рыб; среди них есть те, что больше и красивее этой. Не знаю почему, но, когда я поймал эту рыбку, то подумал о докторе и решил: она должна принадлежать ему».

– И ты забрала у него рыбу?

– Да, забрала.

– Заплатила за нее?

– Заплатила.

– И сон закончился?

– Закончился.

– Так в чем же его смысл?

– А смысл в том, что рыба, принесенная в дом, символизирует дорогой подарок или… невесту.

– Невесту? Мою невесту?

– Да-да, твою. Не обязательно новую. Эта невеста может быть… может быть… ну, старой, что ли. Впрочем, ты понял. Тебя ждет твой кофе.

И голос ʼУмм Зайдан, и ее глаза выдавали самое что ни на есть безнравственное благочестие.

Час седьмой

Я добросовестно исполнил все свои обычные утренние формальности: умылся, побрился, надушился, натянул на себя рубашку и брюки, позавтракал, полистал свежую газету. Мне стало больно, больно почти до тошноты, когда я снова наткнулся на ее страницах на те сети невежества, глупости, злости и лжи, в которых барахтается человечество в этот, последний мой день. Пораженный ими, я уставился в одну точку, не зная толком, что мне делать, о чем думать или говорить.

Внезапно для себя я рассмеялся, но смех мой был похож на хохот умалишенного или идиота. Его услышала на кухне даже ʼУмм Зайдан и тотчас выбежала из дома, решив, что ко мне зашел незнакомый гость. В ее глазах посторонний человек мог бы заметить самые разные оттенки удивления и непонимания. Выдержав минутную паузу, она подняла руку, смахнула со лба несколько седых прядей и стыдливо пролепетала:

– Горе мне! Я думаю, ты смеешься надо мной, – над моими растрепанными волосами, длинным фартуком, коротким платьем и дырявыми чулками… Да-да, ты смеешься над моей неуклюжестью. Что я могу поделать? Разве может старуха, такая, как я, вернуть свою молодость? Будь они прокляты, старухи эти…

Меня задело, что ʼУмм Зайдан так истолковала мой глупый смех. Я приложил все мыслимые и немыслимые усилия, чтобы разубедить ее, но, похоже, она так и осталась при своем мнении. Как, как мне убедить эту женщину, что я смеялся над собой, над собственными же действиями и движениями в последнее мое утро? А действительно, зачем я умывался, брился, душился? Не уверен, что черви в ужасе отпрянут завтра от моего тела, едва учуяв аромат духов и мыла; для чего я вожусь со стрелками брюк, подбираю галстук, цвет носков, чищу зубы, ногти, забочусь о своей обуви и прическе, которая непременно должна прикрывать мою блестящую плешь? Что это? Предпочтение «утонченной смерти» «смерти безобразной»? Или всесильная власть привычки?

Привычка… Воистину, власть привычки не идет ни в какое сравнение с любой другой формой власти, ибо она порабощает человека, который, тем не менее, продолжает считать себя свободным. Не приведи Господь мне начать перебирать в памяти лица людей и вдохновляющие их мелкие, смешные привычки – моя голова тотчас же пойдет кругом.

Вдруг я вспомнил о Хишаме. Я знал, что ʼУмм Зайдан вывела его в сад и оставила на свежем воздухе, надеясь, что утреннее солнце вернет здоровье его стопам, развяжет его язык или хотя бы немного развеселит беднягу. И правда, мальчик сидел там в своей коляске, которую мы недавно смастерили специально для него, чтобы он мог тихо шелестеть двумя каучуковыми колесами там, где ему только вздумается. Сейчас он остановил ее возле клумбы шипастых белых роз, заботливо обложенной садовником причудливыми каменьями.

Хишам смотрел на розы так, как философ смотрит на величайшие тайны вселенной, он настолько был увлечен, что даже не заметил моего присутствия, хоть я и стоял на расстоянии вытянутой руки. Огромная голова моего сына наполовину была озарена солнечными лучами, тогда как вторая ее половина была усеяна целой россыпью прозрачных росинок, чуждых и свету, и темени. Примеривший на себя эту удивительную маску кареглазый ребенок неотрывно смотрел на розы, и, ей-богу, никто не мог бы сказать, что именно вызывало в нем столь неподдельный интерес. Он просто завороженно наблюдал за стеблями, лепестками, шипами и облепившими клумбу бабочками… Кто знает, быть может, он видел там кое-что еще – что-то вечно ускользающее от нашего слуха, обоняния или глаза.