Последний день

– Именно. Странно то, что я слышал их не только ушами, но и глазами, и всеми другими своими чувствами. Я ощущал их даже в своей крови, и чувствовал себя какой-то неуклюжей гитарой, чьи струны перебирают мягкие, приятные на ощупь пальцы… Не думаю, что я могу описать это чувство или объяснить.

– А ты попытайся.

– Бесполезно.

– Этот звук в твоей крови, он возбуждал в тебе беспокойство или, напротив, успокаивал?

– Скорее успокаивал и радовал, чем заставлял волноваться.

– Переживая его, ты знал ход времени? Ты слышал рокот секунд, минут, часов?

– Нет.

– Ты знаешь сколько тебе лет, Хишам?

– Нет, не знаю.

– Сегодня тебе исполняется восемнадцать. И все равно я чувствую, что ты старше меня, много старше. Наверное, это я – сын, а ты – мой отец.

– Это же смешно, папа!

– Смешно то, что ты умудряешься смеяться… Ты думал когда-нибудь о смерти, Хишам?

– Никогда.

– Неужели смерть ни разу не занимала твоих мыслей?

– Голоса, что когда-то со мной разговаривали, никогда не обсуждали смерть.

– О чем же тогда они с тобой говорили?

– О многом. Но только не о смерти.

– Неужто слова «смерть» нет в их словаре?

– Не знаю. Но до сегодняшнего дня я не задумывался о смерти.

– А сегодня задумался?

– Да. После того, как ʼУмм Зайдан рассказала о смерти сына деревенского головы.

– Эта новость тебя опечалила?

– Вовсе нет. К чему печалиться?

– Как же, вот ребенок был, а теперь его словно и не бывало вовсе… К тому же эта смерть буквально сжигает сейчас изнутри его родителей и сестер.

– Где же этот ребенок жил до рождения?

– У времени за пазухой.

– А сейчас – где он сейчас?

– Там же, у времени за пазухой.

– Тот, кто живет у времени за пазухой, что о нем известно?

– Не думаю, что хоть кто-то из ныне живущих на земле людей может заглянуть вечному времени за пазуху.

– Так как же человек, ничего не знающий ни о прошлом, ни о будущем, может радоваться или печалиться? Его радость легко может обернуться печалью, а печаль – радостью.

– Я же говорил, ты гораздо старше меня! Прожив столько лет, я даже не думал задать себе такой вопрос. Все мы не знаем, что спрятано в суме времени, но зато все мы хотим вечных радостей и блаженства. Каждый из нас забывает, что «сума» времени – это его движения, дела, желания и страсти, так или иначе связанные с другими существами. «Сума» времени— это кожаный мешок с семенами, что прорастут и принесут плод строго в отведенное им время… Ты боишься смерти, Хишам?

– Папа, я же сказал тебе: я до сегодняшнего дня не думал о смерти.

– Но ты уже думал сегодня о смерти. Тебе не страшно?

– Вроде бы, нет. Раз уж я был и остаюсь за пазухой у времени.

– Вот видишь, ты действительно старше и мудрее отца! Я вот не могу встретить смерть. Мне не хватает храбрости слышать ее имя… Блажен ты, сынок, блажен…

Так я разговаривал с Хишамом в своем кабинете, когда часы пробили двенадцать, с их первым ударом ребенок подпрыгнул, будто притронувшись к оголенному проводу. Разумеется, я испугался за сына:

– Что случилось, сынок?

– Я не знаю. Какой-то звук зазвенел в ушах, какая-то рука дотронулась до моего плеча…

– Какой звук? Чья рука?

– Я знаю и не знаю. Я раньше будто бы слышал этот голос, трогал эту руку. А вот когда, как и где, не помню.

В эту минуту к нам зашла ʼУмм Зайдан и сказала, что у ворот стоит какой-то попрошайка. Старуха, которая никому никогда не могла отказать, не нашла мелочи для нежданного гостя, и потому ужасно расстроилась. Помнится, она всегда твердила: «Кто знает? Может, судьба когда-нибудь и нас выгонит на улицу. Тот, кто добр к беднякам в этой жизни, будет облагодетельствован Господом в следующей»… Видя ее отчаяние, я молча нащупал в кармане пару медяков и отдал их. ʼУмм Зайдан быстро вышла из комнаты, но спустя пару минут вернулась в еще большем смятении. Срывающимся голосом она прошептала:

– Это необычный попрошайка. Он не хочет денег, а настаивает на встрече с тобой. Я увидела в его глазах то, чего нет в обычных людях.

– Пусть подождет меня, ʼУмм Зайдан. Скажи ему, что я скоро выйду.

ʼУмм Зайдан ушла, Хишам вскочил со стула и попытался было ее догнать, но я крепко схватил его за руку и попросил остаться в моем кабинете, пока я не поговорю с тем попрошайкой. Меня удивила реакция сына: его била дрожь, а глаза не выражали ничего, кроме странной – если не сказать страшной – отрешенности.

Я шел к воротам и думал о том, что попрошайка просто-напросто не захотел брать деньги из рук растрепанной, не менее чем он нищей старухи. К нему я подошел, сжимая в кулаке купюру в несколько фунтов, однако едва успел протянуть ему деньги, как он ответил мне величаво, с достоинством:

– Верните их в свой карман.

Мне стало неловко.

– Неужели мало?

– Отнюдь. Этого, должно быть, более чем достаточно и менее чем недостаточно.

– Извините?

– Это – все для таких, как Вы, и одновременно ничто для таких, как я. Но я пришел не за этими деньгами.

– А за чем?

– За тобой и Хишамом.