Последний ход

Я планировала атаки и склоняла соперника к желаемому эндшпилю, но моё терпение было таким же тонким и изношенным, как ткань формы на плечах.

Вернувшись в блок № 18, я села на тюфяк, наслаждаясь короткой передышкой. Большинство заключённых проводили своё свободное время за пределами блока, поэтому, пока могла, я пользовалась дополнительным пространством. В тишине я пересчитала следы клопиных укусов на теле и обнаружила, что со вчерашнего дня прибавилось ещё семь.

Вскоре в блок вошёл отец Кольбе и со своей обычной улыбкой благословил и ободрил заключённых. Потом он подтащил свой тюфяк к моему и положил что-то рядом, я не могла разглядеть, что именно. На грязном полу он начертил большой квадрат, добавив несколько линий так, что внутри большого квадрата появились маленькие. Когда он закончил, получилось восемь рядов, в каждом по восемь маленьких квадратов. Затем он взял то, что лежало рядом: это оказалась горсть гравия. Самый большой камень отец Кольбе положил на центральный квадрат в последнем ряду. Второй по величине поместил рядом. Ещё два камня расположились по обе стороны от первых двух, и так продолжалось до тех пор, пока два самых маленьких камня не оказались в углу с каждой стороны. В переднем ряду священник выложил восемь небольших камешков.

Затем он достал несколько веточек и выстроил их на противоположной стороне расчерченной доски, расположив по размеру, как и камешки. Закончив, нарисовал буквы от А до Н по горизонтали и цифры от 1 до 8 по вертикали. Наконец он осмотрел свою работу.

– Не самый лучший шахматный набор, но всё же. Веточки – это чёрные фигуры, камешки – белые. Я знаю, что в последнее время ты довольно много играешь в шахматы, Мария, но если когда-нибудь захочешь поиграть просто для удовольствия, я к твоим услугам. – Отец Кольбе одарил меня понимающей улыбкой: – Мне говорили, что я хорош в этой игре.

Широко улыбнувшись, я села напротив него, сцепив руки, уже готовые схватиться за первую фигуру. Какая-то часть прежней меня стремилась к простым удовольствиям прежней жизни, но я не могла ей этого дать. Это было бы нечестно. Не после того, что случилось.

Мария Флорковская была безрассудна, она развлекалась за шахматной доской, делая ход за ходом, разрабатывая стратегии и отражая контратаки соперников. Она никогда не сомневалась, что выйдет победительницей. Заключённая 16671 знала, что один неверный ход может стоить ей жизни.

– Ты играешь белыми, я чёрными, – сказал отец Кольбе, и глаза его загорелись. – Но должен предупредить, я буду играть в полную силу.

Меня мучили сомнения, они наполняли разум сердитыми криками, но им возражал тихий, настойчивый голос. Отец Кольбе постарался сделать для меня что-то доброе, он пытался вернуть мне удовольствие от игры, которая стала не чем иным, как спасительной соломинкой. Он был моим другом, моим единственным другом, и было бы жестоко отвергнуть его. Голоса по очереди пытались убедить меня, пока я не приказала им смолкнуть.

Раз уж я сделала исключение для отца Кольбе в отношении своего имени, то могу сделать исключение и сейчас. Но только в этот раз.

В голове родилась стратегия, ясная и чёткая: я разыграю ферзевый гамбит, и если отец Кольбе ответит отказанным ферзевым гамбитом, перейду к атаке Рубинштейна. Я взяла ферзевую пешку и передвинула её на d4.

Вот они, шахматы – такие, какими они должны быть. Два соперника сходятся по собственной воле, чтобы вступить в битву умов. Такие шахматы были частью меня на протяжении многих лет. Фрич использовал игру, чтобы контролировать моё пребывание здесь, но, когда дело касалось только меня и доски, я играла так, будто ничего не изменилось, как будто я не хотела отчаянно покинуть это место. Пока я жива, я буду играть в шахматы и стараться изо всех сил.

И я действительно делала это хорошо, хотя по мере развития игры каждое мгновение доставляло мне боль. Отец Кольбе так много помогал мне за последний месяц, а теперь ещё и это – без всякой причины, только чтобы порадовать меня. А я в ответ скрываю от него правду.

Осознание этого нахлынуло на меня с такой силой, что когда прозвучал второй сигнал к отбою и блок погрузился в ночную тишину, я быстро поблагодарила священника за игру, собрала фигуры и отвернулась. Когда мы укладывались спать, я молила сон прийти как можно скорее, чтобы пронзающая ноющей болью мысль оставила меня в покое, но этого не случилось. Был только один способ избавиться от давящего груза.

Отец Кольбе отнёсся ко мне с состраданием. Меньшее, что я могла бы сделать для него, – ответить честностью.

Подождав несколько минут, пока люди уснут, я встала. Если бы я прождала дольше, у меня сдали бы нервы. Я подошла к отцу Кольбе и похлопала его по плечу, стараясь не потревожить притиснувшихся друг к другу дремлющих людей.

Мы отошли в дальний угол комнаты и сели там. Мне нужно было набраться храбрости. Хотя в темноте священник не мог видеть моего лица, мне показалось, что он знает – я хочу сказать что-то важное. Он ждал, когда я заговорю. Если я скажу ему правду, пути назад не будет, но я больше не могла держать в себе ложь.