Последний коршун

— А кому же альбом тогда и значок?

— А это я и сам не знаю…

Ребята опять зашумели. Учитель задумчиво посмотрел на них.

— А может, так поступим, — сказал он, — Объявим конкурс на лучшее сочинение: «Мои летние наблюдения за жизнью птиц». Победителю и отдадим. А письмо доктору Эллиоту я уже отослал.

На том и порешили.

Вернувшись домой, Петька забрался на чердак и долго смотрел на ящик с опилками, где лежали яички — зелёные, голубые, крапчатые: скворцы, галки, сороки, дятлы, синицы, которые могли бы появиться на свет, петь и летать, если бы Петька не уничтожил их ещё до рождения. Совсем недавно он считал себя богачом, а сейчас уныло смотрел в чердачное окошко. В старом тополе, лежавшем ветками прямо на крыше, шумели птенцы. Солнце билось в шелестящей листве, уже затканной первым белым пушком. Ветерок приносил сюда запахи отцветающих лугов, свежесть озёрной воды. Тёмные липовые аллеи парка возле старой, разрушенной церкви, кочки с длинными хохолками травы, болотные оконца с поблескивающей в них чёрной водой, молодые лягушки, жучки, мошки, первые бабочки — всё это жило и дышало радостью раннего лета. Но вот птенцы — те, что лежали сейчас в ящике грудой пустотелых яичек, — никогда не увидят солнца, травы и деревьев.

Петька слез с чердака, без всякой цели бродил за огородами и не заметил, как очутился возле дома Истратовых. Он прошёл через сад и задержался возле баньки, где, по словам Ефима Савельича, несколько дней жил скворец — тот самый, с номером семнадцать. Он открыл дверь, прошёл в предбанник и каменку. Пахло мылом и холодным дымом. Чёрные, закопчённые камни источали сырость. Сквозь отверстие в углу виднелся кусочек голубого неба. Шелестели листья на ветру. На чёрной корявой доске шевелился золотистый кружок света, и в нём поблескивало блюдце с водой. И никаких признаков скворца. Только серое пёрышко прилипло к доске. Петька оглядел тёмные, задымлённые углы и понял вдруг, что никуда скворец не улетал, давно уже помер, а Ефим Савельич просто выдумал, что он улетел. Не мог он улететь никуда, помятый, больной, с лапкой, хрустнувшей под его, Петькиными, пальцами.

Петька дышал горьковатым воздухом старой баньки и думал о скворце. Он представил себе доктора Эллиота, старого, очкастого, сутулого, чем-то похожего на Ефима Савельича. Ходит, наверно, с блокнотом в руке, смотрит вверх на деревья, а из гнёзд сыплется на него мусор, сучки и веточки. Птицы садятся ему на плечи, порхают вокруг и кричат. Эка штука — скворец! — а ведь сам доктор надевал ему на лапку колечко, а когда отпускал, говорил: «Лети, голубчик! Авось в чужих краях приют найдёшь, свет не без добрых людей…»

В саду послышались шаги. Может, пробирался кто-то к ручью, куда хозяйки ходили полоскать бельё? Но шаги всё ближе и слышнее, совсем уже рядом. Петька замер. Тишина и чьё-то дыхание. Распахнулась дверь. Зашуршали прелые листья от веников.

— Кто здесь?

Молчание.

— Ты, Зарубин?

Петька поднял глаза на Истратова.

— Неправду вы сказали. Никуда он не улетел.

Ефим Савельич подсел к нему и положил руку на плечо.

— Нет, голубчик, правда. Я планочками ножку обложил, перевязал, ножка наладилась, он и улетел. Может, где в другом месте осядет. Теперь, понятно, подальше от деревни.

Ефим Савельич его не попрекал, ни о чём не расспрашивал и ни с того ни с сего начал рассказывать о детстве своём, как сам когда-то птиц не жалел, как хотел учёным стать и поездить по разным странам, да не вышло, и душа у Петьки колыхнулась от тёплого чувства к нему.

Они вышли из баньки и какое-то время стояли, ничего не видя перед собой от яркого солнца. Тут и заметила их Настенька и с радостным визгом побежала через грядки, раскинув руки.

Юлька и Павлик

Стояло долгое жаркое лето, и от привольной жизни — ночёвок на островах, сражений в лесу, набегов на пионерские лагеря — всё перепуталось в голове Павлика. Ему уже начинало казаться, что лету не будет конца. Он не думал о том, что ждёт его впереди, не вспоминал и того, что было когда-то. Даже и про Юльку забыл…

Когда Павлику было пять лет, его прозвали «Юлькин жених». Круглый, ушастый, очень упрямый, он в руки никому не давался, и только соседка Юлька умела к нему подойти.

— Вот погоди, Юльке скажу! — грозилась мать, когда от него, бывало, дом начинал ходить ходуном.

И удивительное дело — Павлик тут же покорно стихал. Не то чтобы девочка знала какой-то секрет, была уж очень ласкова с ним или выдумывала необыкновенные затеи, а просто глаз у неё так был устроен: посмотрит — и сразу дурь улетает вон. Павлик и вправду считал себя её женихом. Ростом девочка не вышла, чуть побольше Павлика, так что чужие принимали их за погодков, а то за брата и сестру, и это ему нравилось.

Павлик не отставал от неё ни на шаг. Куда она, туда и он за ней. Она к подружке, и он за ней. Она из школы, а он уже мается возле калитки. Вместе пропадали на речке, вместе ходили по ягоды и грибы, но к бывшим окопам, где густо разросся малинник, она не пускала его.

— Подорвёшься на мине! — кричала она. — Помнишь, убился бычок?