Последний польский король. Коронация Николая I в Варшаве в 1829 г. и память о русско-польских войнах XVII – начала XIX в.

Стратегия Александра I не предполагала, что жители Царства Польского не обнаружат того, кто является их главным благодетелем. Напротив, в этой игре им надлежало обнаружить условно скрытое и преисполниться благодарности к своему новому монарху. Совершая символические акции такого рода, Александр приводил в действие систему, ядром которой была особая причинно-следственная связь: из неназванного, но всем – в интерпретации монарха – очевидного дара прощения на свет должна была появиться подлинная и глубокая благодарность.

Понять механику такого процесса можно, проанализировав манифест о всеобщей амнистии служивших Наполеону, опубликованный в Российской империи 30 августа 1814 г. В этом документе император описывал, как должно действовать в отношении заблудших, которых текст характеризовал как людей, «от страха и угроз неприятельских… от соблазна и обольщений… от развратных нравов и худости сердца» приставших к «неправой, Богу и людям ненавистной стороне». Пособников врага «правосудие долженствовало бы наказать», однако, как сообщал манифест, им даровалась свобода, возвращалось имущество, следственные дела по совершенным им преступлениям завершались. Вина служивших Наполеону предавалась забвению, а милосердие оказывалось выше правосудия. Дарованное прощение, по словам монарха, имело целью привести заблудших «в полезное для них раскаяние», которое, в свою очередь, должно было пробудить в них стремление изгладить «из памяти людской те свои поступки, которые лишали их драгоценнейшего для человека преимущества, уважения благомыслящих людей»[1139]. Прощая ближнего своего за проступки и преступления, человек осуществлял акт милосердия. Прагматичной жизненной логике и позициям экономического порядка в этой системе, без сомнения, не было места – прощавший оставался лишь с надеждой на то, что принесенная им жертва будет оценена. Преступившего же закон – божественный и/или человеческий – ждало презрение ближнего, маркированное в рамках этой логики как наивысшее наказание.

Эта связка «прощение» – «благодарность» артикулируется в связи с Польшей во множестве русских текстов того периода – от манифестов до коротких комментариев современников. Напомним, что еще в Париже, поразив приниженную польскую депутацию Сокольницкого заявлением о предании прошедшего «полному забвению», Александр I одновременно заговорил о благодарности, которую он сам намеревался заслужить[1140]. Оценивая польскую политику императора, его оппоненты в этом вопросе также говорили о благодарности, в этом случае трактуемой как иллюзия. Так, И. Каподистрия выражал свои сомнения Александру в достаточно прямой форме: «Эта знать (польская. – Прим. авт.), по своему своекорыстию, буйству и вековой вражде к России никогда не оценит Ваших пожертвований»[1141]. С ним был солидарен Н. М. Карамзин, рассуждавший в связи с действиями монарха о том, что «в делах государственных чувства и благодарность безмолвны»[1142]. По воспоминаниям современников, непосредственный участник событий того времени в Варшаве Н. Н. Новосильцев любил повторять: «Александр Павлович ошибается, если думает, что поляки будут ему благодарны. Им нужно не то…»[1143] Новосильцеву же принадлежит и еще одна выразительная сентенция, высказанная в связи с Польшей: «Признавать чьи либо благодеяния было бы унижать себя, и потому понятно озлобление обязанных против тех, кому они обязаны»[1144]. Иными словами, современники предупреждали Александра, что его стратегия приведет к тому, что собственное поражение поляки перекодируют в моральную победу[1145].

Предложенная Александром система, очевидно, срабатывала первые годы существования Царства Польского: как было показано выше, появление императора в Варшаве неизменно вызывало восторг, его окружали многочисленные речи, в которых звучал мотив благодарности за восстановление Польши. Однако на сейме 1820 г., когда депутаты развернули критику в присутствии самого монарха[1146], Александр I, как кажется, начал догадываться, что его «дар» действительно был воспринят как нечто само собой разумеющееся.