Последний польский король. Коронация Николая I в Варшаве в 1829 г. и память о русско-польских войнах XVII – начала XIX в.

Оба аспекта Лунин развивает и в других текстах. В своей «Записной книжке» он отмечает: «Католическая вера как бы зримо воплощается в женщинах. Она завершает их врожденное изящество, возмещает их недостатки и украшает равно дурнушек и красавиц, подобно росе, украшающей все цветы. Католичку можно сразу узнать среди тысячи женщин по ее осанке, речи, взгляду. Во всем существе ее есть нечто сладостное, спокойное и безмятежное, указующее на присутствие истины. Последуйте за нею в готический храм, куда она идет молиться: склонив колена пред алтарем, погруженная в полумрак, овеянная гармоническими звуками, она подобна тем посланникам небес, кои являлись на землю, дабы открыть человеку его высокое предназначение. Только среди католичек мог Рафаэль найти прообраз мадонны»[1394]. Интересно, что, говоря о католичках, декабрист, с одной стороны, подчеркивает их врожденную инаковость, возвышенность, праведность, а с другой – указывает на свойственное им спокойствие и даже внешнюю холодность, столь противоположные свободному проявлению себя и своей сексуальности, которое фиксировали современники. У Лунина польки оказываются людьми западной цивилизации по своему рождению. Католическая вера видится декабристу противоположностью православию: «восточная церковь» для него лишь «орудие политической власти»[1395]. В параллель с этим в своей «Записной книжке» декабрист простраивает и особый нарратив истории. Лунин называет Наталью Потоцкую «потомка воинов» и «правнука воина»[1396] и разворачивает ее образ на фоне столь знакомой русскому дворянину европейской истории: «Воображение воспроизводило всевозможные видения: старинный замок с зубчатыми башенками, молодую владелицу замка с лазоревым взглядом, ее белое покрывало, развевающееся в воздухе, как условный знак, звуки серенады и лязг оружия, нарушивший гармонию. Безумная, преступная суетность моей молодости»[1397]. Подлинная европейская религия и по-настоящему увлекательная европейская история, данные полякам (и полькам) по рождению, оказываются основой их безупречности и красоты. Место самого Лунина в выстроенной композиции оказывается позицией ориентализируемого человека, пусть и сопричастного европейской культуре, но все же лишенного врожденной связи с ней, а значит, неполноценного по своей сути.

Представления декабриста отражают в известной мере установки коллективного сознания русской элиты того времени. Например, Пушкин, увлеченный Собаньской, равным образом апеллировал к католичеству: «А Вы между тем по-прежнему прекрасны, так же, как в день переправы или же на крестинах, когда Ваши пальцы коснулись моего лба. Это прикосновение я чувствую до сих пор – прохладное, влажное. Оно обратило меня в католика»[1398].

Кроме того, польки воспринимались в России также как женщины, часто движимые идеей и честолюбивые по своей сути. Тот же Пушкин делает Марину Мнишек в «Борисе Годунове» воплощением честолюбия. В тексте драмы именно она говорит Лжедмитрию, что хочет стать «не рабой желаний легких мужа», а «помощницей московского царя». Сам поэт пишет, что его Марина – «странная красавица; у нее… только одна страсть – честолюбие, но до такой степени сильное, бешеное, что трудно себе и представить»[1399]. Каролина Собаньская, которой поэт читал «Бориса Годунова», оставила замечание, которое Пушкин зафиксировал: Марина Мнишек – «ужас какая полька»[1400]. В это же время в стихотворении, посвященном С. Радзивилл (в замужестве Витгенштейн), поэт использовал схожий набор качеств:

Она строга, властолюбива,
Но я дивлюсь ея уму –
И ужас как она ревнива;
Зато со всеми горделива.

…

Не раз она мне величаво
Клялась, что если буду вновь
Глядеть налево и направо,
То даст она мне яду; право –
Вот какова ея любовь!

Давно я только сплю и вижу,

Чтоб за нее подраться мне
Вели она – весь мир обижу,
Пройду от Стрельны до Парижу,
Один рубясь, как на войне.

Она готова хоть в пустыню

Бежать со мной, презрев молву.
Хотите знать мою Богиню,
Мою Варшавскую Графиню?..
Нет! ни за что не назову![1401]