Последний польский король. Коронация Николая I в Варшаве в 1829 г. и память о русско-польских войнах XVII – начала XIX в.

В сущности, весь набор качеств польских дам – глубокая вера, историческая память, поглощенность идеей, честолюбие – сводятся к максиме И. И. Дибича о «рыцарском духе»[1402]. Все эти качества были в общественном сознании маркированы как мужские и, следовательно, делали полек субъектными. Показательны в этом отношении воспоминания современников относительно морганатической жены Константина Павловича княгини Лович. Колзаков, оставивший в своих материалах мнение о ней, видел в княгине сочетание очарования, ума и воли: «Каким умом и какими чарами должна была обладать она, чтобы покорить своей власти человека столь непреклонной воли (Константина Павловича. – Прим. авт.), – перед кем все склонялось, все дрожало, которому ничто не казалось невозможным и прихотям которого не было преград; какую силу воли должна была она иметь, чтобы… склонить его из любви к ней на отречение от престола Российской империи»[1403]. Известно, между прочим, что княгиня присутствовала при длившихся 6 часов переговорах между великим князем и депутацией восставших[1404], и заслужила сравнение с императрицей Екатериной I. Одному из участников событий цесаревич заявил: «Да сохранит ее Бог!.. Мой предок, Петр Великий, при Пруте находился в менее плачевном положении, нежели я в настоящую минуту: он был спасен своей женой; надеюсь, что и моя спасет меня!»[1405]

Образ польской дамы часто выстраивался при помощи мотива опасности и тайны. В этом смысле приведенные выше слова великого князя Константина Павловича о Пруте, а равным образом и пушкинское стихотворение («даст она мне яду») очень показательны. Интересно, что историография, посвященная Польше первой трети XIX в., также склонна фиксироваться на околомистических событиях или прибегать к сослагательному наклонению. Так, в литературе встречаются рассуждения, что восстание 1830–1831 гг. могло и не произойти, если бы Николай I (вопреки сопротивлению великого князя Константина) смог отправить польскую армию на театр военных действий Русско-турецкой войны 1828–1829 гг. Братский союз русских и поляков был бы укреплен на полях сражений, а противоречия отступили бы на второй план или исчезли[1406]. Регулярно вспоминают и проклятия, посланные вслед Николаю I матерью Адама Чарторыйского, графиней Изабеллой, пригласившей монарха посетить ее имение Пулавы, но получившей отказ[1407]. Историки, которые, конечно, не чужды эмоциональным нарративам эпохи и образности литературы соответствующего периода, видят в словах старой польской графини «Я не прощу вам этого вовек» не то дурной знак, в духе «Пиковой дамы», не то горькую обиду – одну из тех, что приблизили развязку. Храбрые польские войска, искусственно сдерживаемые Константином и вынужденные лишь играть в войну, а не воевать, странные, мистические встречи, нереализованные возможности, посланные вслед удаляющемуся кортежу проклятия – все это, переходя из одного текста в другой, создало вокруг происходящего в Польше в первой трети XIX в. особую ауру романтики и трагедии.

В целом можно говорить о том, что эмоциональный режим эпохи апеллировал к категории «любовь» наравне с категорией «братство», а отношение части русского общества этого периода к Польше определялось в значительной степени переносом на Польшу русской влюбленности в Европу. Покорившие оказывались покоренными, что обеспечивало легитимность александровской, а затем и николаевской политике на западных территориях империи.

8.3. Политическая субъектность: Польша в Российской политической риторике и императорском титуле

В политической риторике 1810–1820‐х гг. Польша – регион с широкой автономией внутри империи – неизменно маркировалась как территория особая и существующая вполне независимо. Ключевым фактором в этой системе оказывалась соотнесенность этой территории с Европой.

Стремление стать Европой, то есть обрести, в том числе и в собственных глазах, статус цивилизованной страны приобретало в России разные формы. В конце XVIII – начале XIX в. установки на формирование путем просвещения людей, способных благодаря образованию, манерам, французскому языку и приверженности нормам морали представить тип русского европейца, были дополнены и позициями иного порядка. Согласно последним, по-настоящему цивилизованной страной Россию могло сделать приобретение империей территорий, находящихся к западу от ее границ и, следовательно, маркированных как европейские. Основания таких воззрений можно обнаружить уже в павловских проектах, связанных с Мальтой[1408]. В XIX столетии ситуация перешла на новый уровень: земли на западе, ставшие частью империи в постпросвещенческую эпоху, начали восприниматься как политический субъект по определению.