Последний польский король. Коронация Николая I в Варшаве в 1829 г. и память о русско-польских войнах XVII – начала XIX в.

Но мог ли император просто не заметить часовню? На этот вопрос однозначного ответа нет. Скорее всего, Николай не захотел ее замечать. Обращает на себя внимание тот факт, что церемониальный въезд в город во время коронации был перенесен в другую сторону по отношению к Королевскому тракту, который проходил рядом с часовней. Для обеспечения движения кортежа пространство в городе было реорганизовано: у Пражских ворот был сооружен специальный мост[1593]. Эти изменения происходили в другой части Варшавы и на значительном отдалении от часовни. Среди приближенных императора вопрос выбора маршрута для движения кортежа затронул лишь А. Х. Бенкендорф, отметивший, что решение о возведении нового моста ниже по течению Вислы было связано со стремлением избежать «крутого подъема, который вел к Варшаве от Пражского моста»[1594].

Николай и сопровождавшие его чиновники и военные едва ли могли избежать проезда мимо Московской часовни в те дни, когда совершались поездки в Уяздов или Вилянов. Расположение объекта было действительно ключевым: не зря русские источники XVII в. описывали часовню как мавзолей, стоящий на пересечении едва ли не всех дорог. «Новый летописец», например, так характеризовал это место: «В Литве ж царя Василья (Василия Шуйского. – Прим. авт.) и брата ево, князя Дмитрея и со княгинею умориша и повелеша их положити на пути, кои изо всех государств пришли дороги… себе на похвалу, Московскому государству на укоризну»[1595]. Еще более очевидной была ситуация с колонной Сигизмунда, находившейся в паре сотен шагов от Варшавского замка. Ее монарх и свита российского императорского двора видели постоянно. Даже владея латынью не слишком хорошо, император мог легко разглядеть на одной из ее граней доску с красовавшимися на ней крупными словами «Москва» и «Смоленск». Существенно и то, что поездка 1829 г. не была первым визитом Николая в Варшаву. Он бывал в городе еще будучи великим князем, сопровождая императора Александра I, например, во время поездки последнего на сейм 1818 г., поэтому, вероятно, неплохо знал городское пространство, и коронационная поездка 1829 г. неожиданностей в этом отношении принести не могла.

Стоит отметить, что в литературе о Варшаве первых лет александровского царствования содержится информация о том, что российские военные и чиновники знали о существовании в городе такого примечательного места, как Московская часовня. Так, в 1815 г., то есть в момент, когда четкое понимание александровского разворота в сторону Польши в обществе еще не оформилось, Н. Н. Новосильцев и комендант Варшавы генерал М. И. Левицкий ходатайствовали об устроении православной церкви на месте московской каплицы[1596].

В Царстве Польском конца 1820‐х гг. события начала XVII столетия также не были забыты. Переходя к рассмотрению этого вопроса, стоит отметить особенность восприятия этого периода в Польше. В современной исследовательской литературе существует указание, что «в отличие от русского исторического сознания, события… Смуты не занимают – и никогда не занимали – особенно заметного места в коллективной памяти поляков»[1597]. Рассматривавший этот вопрос И. Граля к числу малоинтересных в этом отношении событий относит прежде всего избрание на российский престол Владислава, осаду Смоленска и взятие Москвы. С этим утверждением можно согласиться – в конце концов, каждое из перечисленных событий закончилось для Польши в краткосрочной или среднесрочной перспективе поражением, а значит, не принесло реальных политических дивидендов и экономической выгоды. Само по себе правление Сигизмунда III и его походы на Россию могли и не быть востребованы в контексте формирования публичной памяти поляков, но унижение Шуйских, без сомнения, воспринималось как событие особого порядка. Кроме того, как убедительно показывают специалисты по изучению истории памяти, оценки современников могут быть связаны с последующим выстраиванием национальной версии истории достаточно опосредованно. Влияние пропаганды польских побед в Московском царстве, которую развернули Сигизмунд III и Владислав IV, могло быть ограниченным и быстро смениться «критическим отношением большей части шляхетского сословия как к самому монарху (Сигизмунду III. – Прим. авт.), так и к его „московской авантюре“»[1598]. Однако материалы начала XIX в. демонстрируют иную ситуацию: в рамках польского политического нарратива клятва Шуйских была реактуализирована и стала настоящим «местом памяти».