Последний польский король. Коронация Николая I в Варшаве в 1829 г. и память о русско-польских войнах XVII – начала XIX в.

Празднования проходили параллельно работе сейма – четвертого за всю историю существования Царства Польского[953] и первого в правление Николая I. На повестке дня стояли вопросы практического порядка – регулирование финансов, принятие положения о лесном хозяйстве и организации пастбищ, а также искоренение бродяжничества. Обсуждалось и сооружение памятника Александру I[954]: образ «восстановителя отечества» не исчезал из польской официальной риторики вплоть до восстания и служил медиатором во взаимоотношениях между Николаем I и поляками[955]. Самым главным и самым чувствительным для обеих сторон на сейме, однако, было обсуждение проекта закона о браках, который, по мнению императора, должен был прекратить распространенную в Польше практику разводов[956].

Работа сейма активно освещалась и обсуждалась в польской прессе[957]. Петербургские газеты публиковали речи монарха[958], но наибольший интерес здесь вызывало, как кажется, обсуждение вопроса об устройстве будущего монумента императору Александру I[959]. «Вестник Европы» отмечал при этом, что, стремясь «почтить память Восстановителя», поляки собрали «капитал около 7 млн., который может быть увеличен еще половиною». Таким действиям издание дало свою оценку: «…народ, будем откровенны, сделал усилие… охотно приносит он жертву сердечную»[960].

На открытии сейма 16 (28) мая 1830 г. император Николай произнес речь[961]. По заведенной Александром I традиции он прочел обращение на французском языке, стоя на ступенях трона в зале Сената Варшавского замка, где в 1829 г. состоялась коронация. Вслед за ним государственный секретарь Царства Польского зачитал тот же текст на польском. А. Х. Бенкендорф так описал церемонию: «Государь с императрицей пришли в тронную залу, за ними следовали двор и вся военная свита, а галереи были наполнены почетнейшими дамами. По занятии всеми своих мест государь открыл собрание речью, заслужившей общее одобрение. Все любовались величественной его осанкой и звонким голосом и казались исполненными самой ревностной к нему привязанности»[962]. Примечательно, что в описании нет никаких указаний на смятение чувств, которое Александр Христофорович фиксировал у императора годом ранее.

Н. К. Шильдер характеризует речь Николая как деловую, в противоположность сентименталистским речам Александра I, отмечая, что император не касался темы присоединения Литвы и призывал поляков «упрочить творение восстановителя Польши благоразумным и умеренным использованием своих прав»[963]. Вместе с тем структура речи в значительной мере повторяла александровское выступление перед сеймом 1825 г. – рассуждения общеполитического порядка, располагавшиеся в начале и в конце, сочетались в ней с перечнем проектов, которые сейму надлежало обсудить.

Император начал речь с извинений («Пять лет протекло со времени вашего последнего собрания. Причины, не зависевшие от моей воли, помешали мне созвать вас раньше; но причины этого запоздания, к счастью, миновали…») и ритуального упоминания Александра I и его благодеяний. Далее Николай впервые попытался представить в более или менее структурированном виде систему негласного договора между Россией и Польшей. Он постарался описать то, что Россия сделала для Царства, оперируя при этом даже некоторыми экономическими позициями: «Беспрерывно возрастающее развитие промышленности, расширение внешней торговли, увеличение обмена продуктами между Польшей и Россией являются несомненными выгодами, которыми вы уже пользуетесь в настоящую минуту и которые дают вам уверенность в непрерывном возрастании вашего благосостояния». Император также отметил, что «Польше не пришлось нести… тяготы» войн, в которые была вовлечена Россия в последнее время, «однако она (Польша. – Прим. авт.) пользуется выгодами, которые явились следствием их». Этот аргумент, впрочем, был императором сразу же нивелирован, поскольку Николай заявил, что полякам была отведена не менее почетная роль – они «составили авангард армии, долженствовавшей охранять безопасность империи». Вероятно, монарх полагал, что сам по себе аргумент о неучастии поляков в войнах с Персией (1826–1828 гг.) и Турцией (1828–1829 гг.) мог быть расценен как оскорбительный. К тому же он вступал в прямое противоречие с принятым нарративом, в рамках которого польская армия всегда оценивалась как исключительно храбрая[964].