Посмертие

Остаток дня он вспоминал ее объятия и корил себя за нелепую нетерпеливость. Была последняя пятница перед Рамаданом, и вид молодого месяца в тот вечер наполнил день еще бóльшим волнением. Би Аша велела Хамзе обойти всех соседей и всех известить о молодом месяце, чтобы назавтра у святотатцев не было отговорок: мы-де ничего не знали, а потому днем ели и пили. Вместо этого Хамза отправился прогуляться, стараясь не попадаться Би Аше на глаза: он не хотел, чтобы его дразнили святошей, который сует нос в чужие дела.

С наступлением Рамадана многое изменилось. Работа начиналась позже, магазинчики и дома открывали двери лишь за полдень, люди спали, чтобы сократить время, и не ложились допоздна. Купец считал такие обычаи ленивыми и старомодными и просил подчиненных работать как всегда, но не всех удалось убедить. В полдень Халифа закрывал склад, не обращая внимания на купца, и шел домой спать. Идрис, Дубу и Сунгура утверждали, что обессилели от голода и жажды, падали спать в теньке на дворе или просто потихоньку уходили. Мзе Сулемани по-прежнему устраивал обеденный перерыв, во время него читал молитвы и суры из Корана, которые знал наизусть, а потом вышивал куфи. Жаль, я не могу читать Коран как следует, говорил он Хамзе, как полагается во время Рамадана, по главе священной книги каждый день, чтобы к концу месяца закончить все тридцать глав.

Питались они теперь тоже иначе — не только потому, что днем томились от голода и жажды, но и потому, что за мучениями следовал пир. Рамадан — дело общее, и традиции благочестия требовали завершать пост после заката, разделив трапезу с близкими, поэтому, вместо того чтобы ужинать в кафе, Хамза ел в доме с семейством Халифы. В Рамадан всегда подавали особые угощения, поскольку у хозяек было больше времени все придумать и приготовить. Вкусные блюда служили наградой за дневной стоицизм. Хамза разговлялся с Халифой на крыльце финиками и кофе, как требовали обычаи, а потом их звали в дом на скромный ужин, его готовили Би Аша с Афией и делили с мужчинами. В пир его превращало не величина порций, а разнообразие блюд; за едой они обсуждали пищу и нахваливали готовку. Даже Би Аша смягчалась — по сравнению с тем, как держалась прежде, — и дразнила Хамзу его растущими плотницкими умениями и новообретенной славой знатока немецкого. Мы глазом моргнуть не успеем, как ты начнешь сочинять стихи, шутила она. Хамза еле удержался, чтобы не взглянуть на Афию, но успел повернуться в ее сторону, и Би Аша посмотрела туда, куда он собирался взглянуть, потом посмотрела на Хамзу, тот потупил глаза и занялся рыбой.

После ужина он сидел на крыльце с Халифой, вскоре к ним присоединялись Маалим Абдалла и Топаси, порой останавливался поболтать кто-нибудь из соседей. Вечера Рамадана были полны разговоров, приходов, уходов. На крылечках других домов и в кафе, работавших допоздна, подолгу играли в карты, домино, карром[83], но на крыльце Халифы такими пустяками не занимались. Здесь разговоры крутились вокруг политических интриг, человеческих слабостей, старых скандалов. Хамза уходил гулять по улицам, запруженным людьми, порой останавливался посмотреть на игру, послушать, как перешучиваются уличные острословы. С началом Рамадана музыканты перестали выступать, но Хамза надеялся, что это только в первые дни. В предыдущие недели группа, которую он когда-то услышал случайно, каждый вечер давала короткий концерт для преданных поклонников, в числе которых ныне был и Хамза. Казалось, музыканты играют исключительно по любви, потому что денег они никогда не просили и никто не предлагал заплатить. Иногда женщина пела, со временем Хамза услышал несколько любовных песен из ее репертуара, и его тронула заключенная в них страсть. Ему бы хотелось привести Афию послушать музыку, но он не знал, как к этому подступиться и даже когда сумеет рассказать ей о них. В Рамадан не завтракали, а значит, не нужно было и забирать деньги на хлеб и булочки из кафе. За ужином он старался не смотреть на нее, но знал, что Би Аша заметила, как они переглядывались, и теперь следит за ним с подозрением.

А потом, в первую пятницу Рамадана, в тот же час, что на прошлой неделе, Афия скользнула к нему в комнату, дверь которой он оставил приоткрытой. Они обнялись, разделись донага и с греховной жаждой предались любви, шикая друг на друга: вдруг кто-то услышит.

— У меня это первый раз, — шепнула она.

Помолчав, он прошептал в ответ:

— У меня тоже.

— И ты думаешь, я в это поверю? — спросила она.

— Да какая разница, — смеясь, прошептал он, довольный, что не оплошал и она сочла его опытнее, чем он есть.

— Нам не следует заниматься этим во время поста, — сказала она позднее, когда они лежали голыми на циновке. — Единственное, что нас оправдает, — если ты поклянешься быть моим, а я поклянусь быть твоей. Я клянусь.

— И я клянусь, — повторил он, и они захихикали над своими глупыми нежностями.