Посмертие

— Они обращались с ней как с рабыней. Она говорила? Человек, которого она звала дядей, избил ее палкой, сломал ей руку. После этого она прислала мне записку — да, правда. Ильяс научил ее читать и писать, и я сказал, что если ей придется туго, пусть напишет мне записку и передаст деревенскому лавочнику. Она так и сделала, смелая девочка. Написала записку, лавочник отдал ее вознице, а тот привез мне. Я приехал и забрал ее, и вот уже восемь лет она живет у нас. Но ей пора жить своей жизнью, — заключил Халифа. — Ты говорил с ней?

— Да, — ответил Хамза.

— Я очень рад, — сказал Халифа. — Обязательно расскажи мне о своих родителях, своих предках. Как зовут твоего отца и мать, их отцов и матерей? Ты потом мне это расскажешь. Я достаточно за тобой наблюдал и уверен в тебе, но я обещал Ильясу. Я чувствую ответственность. Бедный Ильяс, трудно ему жилось, но он все равно питал иллюзию, будто бы с ним никогда не случится ничего дурного. А на самом деле всегда был на грани ошибки. Невозможно представить человека более щедрого и одновременно более заблуждающегося, чем Ильяс.

Хамза считал Халифу сентиментальным, готовым разделить чужие прегрешения, принять на себя долю ответственности за чужие беды и ошибки, совершенные в его время: Би Аши, Ильяса, Афии, теперь вот Хамзы, людей, о которых он втихомолку заботился, скрывая свою неожиданную участливость за напускной грубостью и неизменным цинизмом.

* * *

В следующую пятницу Афия вновь пришла к Хамзе, но на этот раз сказала Би Аше, будто бы идет к подруге Джамиле, та из дома родителей переехала на другой конец города, и они знали, что в их распоряжении весь день.

— Я дивлюсь своей смелости, — призналась ему Афия. — Вру, днем в разгар Рамадана тайком пробираюсь в комнату к любовнику, вообще завела любовника. Никогда бы не подумала, что я такая, но я не могла не прийти, зная, что ты лежишь здесь, в считаных шагах от меня.

Они тихонько занимались любовью, потом молча лежали в дневном полумраке.

— Никак не привыкну, что это настолько прекрасно, — произнес он наконец.

Она медленно провела по нему руками, точно старалась выучить наизусть, — по его лбу, губам, груди, ноге, исподу бедра.

— Ты стонал, — сказала она. — Из-за ноги?

— Нет, — улыбнулся он. — От наслажденья.

Она шаловливо шлепнула его по бедру, помассировала шрам, как прежде. Расскажи, попросила она.

И он рассказал ей о тех годах, когда был на войне. Начал с утреннего перехода до учебного лагеря, потом рассказал о боме, о занятиях на плацу, как это было утомительно и вместе с тем радостно, как жестоки обычаи этой среды. Рассказал ей об офицере и как тот учил его немецкому. Сперва рассказал коротко, потому что много нужно было сказать. Она слушала, не перебивая, не задавала вопросов, лишь время от времени вздыхала негромко в ответ на его слова. Когда он рассказывал об офицере, легонько покачала головой и попросила повторить сказанное, и он понял: она не хочет, чтобы он так спешил. Он стал рассказывать медленнее, подробнее: о глазах офицера, о пугающей близости, языковых играх, в которые тот любил играть. Рассказал про омбашу, шауша и фельдфебеля.

— Это сделал он, фельдфебель, — сказал Хамза. — В самом конце войны, когда мы все выбились из сил, ошалели от кровопролития и жестокости, в которых погрязли за эти годы. Он был жестоким, всегда был жестоким. Он ударил меня саблей — от злости, а может, давно хотел меня изувечить, не знаю почему. Наверное, из-за офицера.

— Почему из-за офицера? — спросила она.

— Тот меня всегда защищал, — помявшись, ответил Хамза. — Не отпускал от себя. Не знаю почему… Точнее, не уверен. Он говорил: мне нравится твое лицо. Наверное, кое-кто… Фельдфебель, а может, и другие немцы… считали, что это неправильно, так нельзя… Что это… чересчур, такие нежности.

— Он тебя трогал? — тихо спросила она, надеясь на откровенный ответ, надеясь, он скажет то, что ему надо ска-зать.

— Один раз он влепил мне пощечину, иногда во время разговора дотрагивался до моей руки, легонько, не в этом смысле. Наверное, они думали… что он трогает меня. Он говорил мне такое, фельдфебель, приписывал мне всякие гадости. Мне было стыдно из-за его неотвязной жестокости, будто я чем-то ее заслужил.

Она мрачно покачала головой.

— Ты слишком хорош для этого мира, единственный мой. Не стыдись, ненавидь его, пожелай ему зла, плюнь на него.

Он надолго замолчал, она ждала, потом попросила:

— Продолжай.