Посмертные записки Пиквикского клуба

— Вот! — сказал мистер Рокер, переводя дыхание, когда они вошли в новую галерею, такого же размера, как и нижняя. — На этом этаже общая столовая, выше — третий этаж, а над ним — последний. Сегодня вы будете спать в комнате смотрителя — это сюда. Идемте!

Выпалив все это одним духом, мистер Рокер миновал несколько окошек, выходивших во двор для игры в мяч, и, сообщив попутно, что во Флите есть еще Живописный двор, поднялся на следующий этаж. Они опять попали в галерею, в самом конце которой оказался маленький коридор, куда мистер Рокер и свернул. Здесь он открыл дверь, и обнаружилась довольно омерзительная комната, где стояло восемь или девять железных кроватей.

— Вот! — сказал мистер Рокер, придерживая дверь и с торжеством взирая на мистера Пиквика. — Вот комната!

Однако лицо мистера Пиквика выразило так мало удовольствия при виде этого помещения, что мистер Рокер стал искать сочувствия на физиономии Сэмюела Уэллера, который до сего момента хранил величественное молчание.

— Вот комната, молодой человек, — повторил мистер Рокер.

— Я вижу, — проговорил Сэм, спокойно кивнув головой.

— Вы не предполагали найти такую комнату в Феррингдонском отеле, а? — спросил мистер Рокер с самодовольной улыбкой.

На это мистер Уэллер ответил легким и непринужденным зажмуриванием одного глаза, предоставив наблюдателям гадать: то ли он так думает, то ли не думает, то ли вообще не умеет думать. Исполнив этот фокус и открыв вновь глаз, мистер Уэллер поинтересовался, где же та индивидуальная кровать, которую мистер Рокер изображал в таких лестных выражениях, уверяя, что спится в ней на диво.

— Вот она, — ответил мистер Рокер, указывая на самую заржавленную кровать в углу. — Она любого заставит заснуть, эта кровать, хочет он того или нет.

— Пожалуй, — заметил Сэм, с крайним отвращением разглядывая обсуждавшийся предмет меблировки, — опиум рядом с ней ничто.

— Полное ничто! — подхватил мистер Рокер.

— И надо думать, — продолжал Сэм, искоса поглядывая на своего хозяина, словно в надежде уловить какой-нибудь признак, который указывал бы на то, что его решимость поколебалась под влиянием полученных впечатлений, — и надо думать, другие джентльмены, которые спят здесь, — истинные джентльмены?

— Самые что ни на есть, — подтвердил мистер Рокер. — Один выдувает в день двенадцать пинт эля и курит не переставая, даже за едой.

— Должно быть, первоклассный джентльмен, — сказал Сэм.

— Первый сорт! — отозвался мистер Рокер и оставил мистера Пиквика с Сэмом одних в галерее, доведя только до сведения первого, что он может удалиться на покой в любое подходящее для него время, без всяких дальнейших предупреждений и формальностей.

На дворе вечерело, в ознаменование чего в этом месте, которое никогда не видело света, зажглись несколько газовых рожков. Так как было довольно тепло, некоторые из обитателей многочисленных каморок, располагавшихся по обе стороны галереи, приоткрыли свои двери. Проходя мимо них, мистер Пиквик с большим любопытством и интересом заглядывал внутрь. Тут четверо или пятеро здоровенных молодцов, едва различимых в клубах табачного дыма, громко беседовали за полуосушенными кружками пива или играли во «все четыре» колодой засаленных карт. В соседней каморке какой-то одинокий жилец, склонившись при слабом свете сальной свечи над кипой грязных и изорванных бумаг, пожелтевших от пыли и рассыпающихся от времени, писал в сотый раз какую-то бесконечную жалобу какому-то великому человеку, чьи глаза ее никогда не увидят или чьего сердца она никогда не тронет. В третьей можно было видеть мужа с женой и с целой оравой детишек, устраивавших на полу и на стульях убогую постель, чтобы уложить на ночь самых маленьких. И в четвертой, и в пятой, и в шестой, и в седьмой — все тот же гвалт, и пиво, и табачный дым, и карты.

По галереям, и в особенности по лестницам, слонялось очень много людей, которые выходили сюда: одни — потому, что в своих камерах им было одиноко и неприютно, другие — потому, что в своих камерах им было тесно и душно, а большинство — потому, что не имели ясного представления, что им делать с самими собой.

Здесь были самые разные человеческие типы — от рабочего в бумазейной куртке до промотавшегося кутилы, в халате с продранными локтями; но на всех лежал один отпечаток: равнодушного арестантского беспечного чванства, которое трудно описать словами, но которое мгновенно уловит всякий, пусть только завернет в ближайшую долговую тюрьму и присмотрится к первой же попавшейся ему на глаза группе ее обитателей с таким же интересом, с каким присматривался мистер Пиквик.

— У меня создается впечатление, Сэм, — сказал мистер Пиквик, облокачиваясь на железные перила лестничной площадки, — что заключение в тюрьму за долги едва ли является наказанием.

— Вы думаете, сэр? — спросил мистер Уэллер.

— Посмотрите, как они пьют, курят и гогочут во все горло, — ответил мистер Пиквик. — Нельзя поверить, чтобы пребывание здесь сколько-нибудь угнетало их.