Посол Господина Великого

Обернулся Харлам, к сердцу руку приложил, поклонился низехонько. Знал – хоть и пленник Олег Иваныч, а хозяин его жалует. Остальные Силантьевы мужики тут же были. Онисим Вырви Глаз, староста церковный, – худющий, как жердина хорошая, азартен, что в бою, что в споре, все божился, хоть и староста: вот те крест, да вырви глаз… так и прозвали. Епифан Хоробр – самый молодой, и тридцати не исполнилось, однако ж храбростью прозвище свое оправдывал – бился, живота не щадя. Особенно татар не любил – лет семь назад увели татары брата младшего в полон. Так с тех пор Епифан брата и не видел. Харлам с Онисимом – женаты, да с детками, а Епифан все приглядывался, ходил бобылем, хоть собой не сказать что страшен больно. Борода окладиста, кудри русые вьются – хоть куда жених, да вот переборчив больно. Уж столько девок по ближним деревням попортил… да и по дальним тоже. Силантий на него ругался, насильно обженить грозясь. Кланялся в ответ Епифан да в бороду усмехался. А в битвах не однажды хозяина своего спасал. Вот и благоволил Силантий к Епифану, иногда не брезговал и за стол с собой посадить – хоть и холоп Епифан обельный. Вот такие вот верные люди Олега Иваныча на вымоле дожидались, дела хозяйские справив. С утра вместе приехали, вместе и возвращаться!

Тут же и тронулись, квасу только баклажку взяли в дорогу. Хороший квасок, забористый. Мужик кривой продавал. Олег Иваныч отпил, губы рукавом вытер, крякнул довольно. Поехали вдоль стены, потом свернули к лесу. В посаде дальнем около избы одной, приземистой, бабы на лавках сидели, от солнца щурясь. Одеты ярко – платы узорчатые, сарафаны алые. Сами – набелены, начернены, нарумянены.

Олег Иваныч с Харламом – он у мужиков за старшего был – о-дву-конь ехали, а Онисим с Епифаном – в телеге. Рогожки хозяйские продали выгодно да подкупили кой-чего из товару кузнецкого, теперь радостно возвращаться было. Бабы, что на лавке сидели, как Епифана увидели, закричали что-то. Епифан отвернулся сразу – не видит будто, да и глуховат вроде как, – проехали. Бабы-то – Олег Иваныч заметил – кто такие: по виду-то и не скажешь. Крашены вроде, да одеты бедновато – хотя и ярко. Сарафаны-то из холста сермяжного, ягодой крашенного, такой в воду макни только – сразу краска слиняет, то есть – сок ягодный. Да посад, что проезжали, – тот еще. Избенки все покосившиеся, соломой крытые, заборы кривенькие, серые – нет, не пахло тут и близко богатством каким да румянами.

Уже как в поля выехали – спросил Олег Иваныч Епифана про баб-то. Епифан кваском подавился. Отрыгнув, рукой махнул да краской залился. А эти-то – Харлам с Онисимом – заржали враз, что твои кони! Епифан еще больше смутился. Он ведь только в битве храбр был да с бабами. А Харлам с Онисимом все больше над Епифаном изгалялись, подшучивали. Онисим даже наизусть чел что-то из номоканона – епитимейника – недаром староста. Слыхал про сию книжицу и Олег Иваныч, от Гришани еще. «Некоторая Заповедь» – один епитимейник назывался, который у Гришани был, – но много и других имелось. Епитимию – покаяние – налагали за прелюбодейства всякие. Типа:

А се грехи:

Прелюбодеяти в руку или во ино что от своея плоти.

Аще кто блуд сотворит со скотом.

Аще лазит жена на жену прелюбодейства для,

Аще лежати створит блуд жена сама в ся,

Или древом, или инем чим…

Гришаня-то епитимейник тот подале от глаз людских прятал. А эти-то наизусть шпарили, смеяся.

– О совокуплении, – нарочито гнусавым тоном рек Онисим: – Аще коя жены дитя родит, не совокуплятися с нею мужу сорок ден. Аще ли нетерпелив, то двадцать ден. Аще ли вельми нетерпелив, то двенадцать дней удержатися… Ты-то как у нас, Епифане? Вельми нетерпелив?

– Да ну вас, срамников, – отмахнулся вконец изведенный Епифан. Повернулся к Олегу Иванычу, поведал вкратце, что там за бабы к нему на посаде цеплялись.

– То гулящие жёнки, да и слободка такая же… Однако я уж три лета как там не бывал…

– Ага, «не бывал», – усмехнулся в усы Харлам. – А кто на той седмице шлялся?

– И не туда вовсе. Хозяин, Силантий Акимыч, за брони чинить послал, на Кузнецкий. За тем и ездил…

– И чрез трое ден вернулся.

Проехав поля, в лес въехали. Синий лес, буреломистый, страшный. Черным местные тот лес прозывали. Самое пристанище для разного нехорошего люда. Харлам на солнце покосился задумчиво – садилось солнце-то, вот-вот за дальнюю рощу закатится. А темнеет быстро – не лето, чай.

Подогнали коней, прикрикнули.

– Посматривай, Олег Иваныч, – предупредил Харлам, настороженно к чему-то прислушиваясь. Онисим с Епифаном вытащили из-под сена кривые татарские сабли. Кровавым светом вспыхнули клинки в лучах заходящего солнца. Где-то – казалось, рядом – заржали кони.

– Неужто не пронесет в этот раз, Господи? – шепотом произнес Харлам и перекрестился.

Ржание доносилось слева, из сосняка. Нет, вот и справа, за буераками… и сзади, с орешника… от болотины…