Посреди России

Через широкую канаву-овражину Колосов перешел по герасимовскому мосту и тут же споткнулся об упавшие перила. «Ребятишки сломали, — решил он и по зимней привычке отметил: — А ничего дровина, сухая…» Он повернул в сторону Малинкиных, хотя идти ему не хотелось, но уж такая манера у него выработалась: узнавать подробности дел до суда.

«Не живется людям спокойно, — рассуждал он, досадуя, впрочем, только на Малинкину. — Ну вот зачем поскандалила? Почему-то решила, что ей меньше отвешено сена, чем другим дояркам, — дичь какая-то! Всем развозят одинаково. Серость! Просто серость! Ну вот и пусть теперь расплачивается!»

Он шел по деревне и думал, как хорошо было бы, если бы люди научились прощать друг другу слабости и вместо унизительных скандалов, магазинных сплетен, чрезмерной гордости, неуместных выпивок и прочих недостойных наклонностей, которые только портят и укорачивают жизнь, — вместо всего этого повернулись лицом друг к другу и посмотрели бы, как они, в сущности, хороши. Ведь все они безотказные труженики, каких поискать, и в душе своей — очень добрые люди, уж это-то он, Колосов, знает доподлинно… Он решил, что на суде скажет большую и яркую речь как раз об этом, чтобы кого-то пробудить, а кого-то предупредить от нелепых случайностей. Подумав так, он тут же пришел к выводу, что и школа, и местная печать мало уделяют внимания вопросу морального воспитания человека. «Придется и тут мне», — решил он и почувствовал приятное чувство гордости за это большое и нужнее дело. Более того, он считал, что вполне созрел и для понимания людских характеров во всей их глубине (так он был твердо уверен, что Малинкина — дрянь, хотя у нее и хорошая дочка), а также для социальных анализов большого круга жителей не только Осинкина, но и других, уже знакомых ему деревень. Теперь не то, что раньше, когда он только что приехал из города, — теперь он достаточно узнал, кто чем дышит… Да и трудно ли узнать? — рассуждал он. — В каждой семье поразительная однотипность быта, которая предполагает однотипность духовного мира. А некоторую разницу он усекал довольно просто: Герасимовы собрали сто двадцать мешков картошки, Малинкины — девяносто пять (не считая мелкой). У Герасимовых внучка уехала учиться в город на маляра, у Малинкиных осталась работать с матерью на скотном, зато сын их, Колька, выучился на шофера, но и тут большого преимущества Колосов не находил, ибо этот самый Колька недавно перевернулся и сильно повредил машину…

Колосов шел по деревне, погруженный в свои мысли, не замечая, как собаки срываются на него у каждого дома и передают, как эстафету, дальше, пока не ощутил над головой прозрачную, еле видимую сень старой березы у нужного ему дома.

Хозяйки дома не оказалось. На кухне у Малинкиных к смешанным запахам квашеной капусты, вареной картошки, огуречного рассола примешивался в этот час запах парного молока. На столе стояли две полные трехлитровые банки, уже покрытые марлей, а дочь Малинкиных, Галя — как мать, черноволосая, углеглазая и оттого еще более бледнолицая и красивая, — ополаскивала подойник.

— Здравствуйте! — поздоровался Колосов, рассчитывая тем самым не на Галю, с которой виделся на работе, а на кого-нибудь еще, но никого не увидел и спросил: — А где родители?

— Мама ушла куда-то, а папа дома… Папа!

— Ой! — тотчас отозвался сиплый голос.

— Проходите, Василий Васильич… Да разденьтесь: у нас жарко! — Галя торопливо вытерла руки, скинула передник, мигом отобрала у Колосова шапку и отворила дверь в комнату направо. — А пальто-то!

Снимая пальто, он почему-то вспомнил, как на Октябрьских праздниках — совсем недавно — веселая осинкинская старуха Марковна целый вечер приставала к нему за столом — все звала «соколик» и рассказывала всем, что над его казенным домом рассыпалась звезда, а она, Марковна, загадала, и теперь не миновать ему жениться…

«Какие у нее губы…» — подумал Колосов, необычайно медленно подавая Гале пальто.

В комнате стоял голубоватый полумрак от включенного телевизора. Было чисто. Пахло вымытым полом. Сам хозяин, Евдоким Малинкин, лежал на печи, промерзнув за день на ветру, и смотрел оттуда на экран. Под голову положил фуфайку, босой ногой сдвинул и отстранил занавеску и придремывал под звуки симфонического оркестра.

— А! Вон кто это! Ну, проходи, садись, а не то — забирайся ко мне, погрейся! Замерз небось дома-то аль не?

— Не замерз, — поморщился Колосов, невольно уколотый бездровьем.

— Ну, тогда я слезу. Да садись на диван-то, не бойся: клопов нету.

— Да я, собственно… — начал было Колосов, покосившись на Галю, выхватившую из шкафа платье и снова шмыгнувшую на кухню, но хозяин сразу все понял.

— Марьи нету. Подожди, придет скоро.

— А где она? — задал он нелепый вопрос и смутился, кашлянул.

— А кто ее знает? Только что ухлесталась куда-то… — похоже, уклонился Евдоким, а закурив, добавил: — Раз глаза на мокром месте, слова от нее все равно не добьешься — это уж как положено… Суд-то когда?

«Почтальонша разнесла…» — мелькнуло в голове Колосова, и он сказал, как всегда, определенно, с полной ясностью:

— Суд состоится в субботу.