Посреди России

В бахроме кореньев, приросшая головой к ботве, темнела ее матрешка. Она была уже не той — полной и красивой, теперь она вся съежилась, стала легкой, слегка водянистой и неприятной. Но в памяти Танечки она еще жила той матрешкой, о которой она думала целое лето. Девочка осторожно оторвала ее от ботвы. Потом она набрала на руку холодных клубней, сверху положила драгоценную матрешку, нежно, как самую лучшую куклу, прижала ее к груди и понесла к машине.

— Смотрите — чудо! Чудо! — кричала она, и ее еще не просохшие глаза были наполнены искренним удивлением перед этим новым для нее чудом жизни.

Из машины торопливо вышла мама и смахнула из рук весь урожай.

— Платье! Новое платье, а она его, готово дело, извозила землей! Марш в машину!

Мама откинула ногой сморщенную матрешку, села в машину и сердито хлопнула дверцей.

Папа молчал. Потом взял со щитка газету и собрал рассыпанную картошку.

— Держи, дочка! — сказал он и положил кулек на колени к девочке.

— Курс на город! — крикнул в это время дядя Гриша, и машина мягко тронулась.

Танечка высунулась в окно. У забора одиноко стояла бабушка. Теперь от нее уезжали все. По ее сморщенному, но счастливому лицу текли светлые слезы. Она улыбалась сквозь них и слабо махала костлявой рукой, а возле ее ног, на земле, темнела такая же старая, сморщенная матрешка, чьи дети, выросшие от нее, уезжали сейчас в кульке…

Машину качнуло на ухабе — дернулись куда-то в сторону, вниз дом и береза с пустым скворечником, но девочка еще некоторое время видела, как бабушка шла за машиной, потом отстала и остановилась на пригорке.

— Бабушка-а! — крикнула Танечка и закрыла глаза испачканной ладошкой.

В ОСИНКИНЕ Рассказ

От реки Колосов пробирался прямо через сугробы, переваливаясь, будто тральщик при бортовой качке. На плече его покачивалась не толстая, но длинная осиновая подтоварина, еще с весны обглоданная лосем, а будь это бревешко с сырью — пропал бы он в таком снегу.

Колосов уже четвертый год работал в этой отдаленной деревне ветеринаром и каждый год мучился с дровами. Городской человек, да к тому же молодой, он никак не мог сообразоваться с новой для него действительностью, и хотя готовил дрова летом, но их оказывалось так мало, что они неизменно кончались среди зимы. «Это возмездие!» — любил повторять Колосов, по грудь увязая в сугробах, когда таскал из поречных зарослей сушняк. Но даже и тогда, когда, обессилев, он заваливался в снег, отплевываясь солью с губ, на его сухощавом лице блуждала мефистофельская улыбка. «Возмездие дураку!» — хрипел он.

Однако при всей самокритичности он настолько привык к такому образу зимней жизни, что считал его вполне сносным и, должно быть, скоро признал бы единственно возможным, но в деревне стали поговаривать, что кто-то таскает жерди с заборов.

— Это на дрова, на дрова! — кричала в магазине доярка Малинкина, и как раз в тот момент, когда Колосов брал хлеб.

Он затылком чувствовал, что все смотрят на него, и ненавидел Малинкину в тот момент. «Раскаркалась, — с ненавистью подумал он тогда. — Ворона. Настоящая ворона…» И сразу эта женщина показалась ему более, чем была, черной и сутулой.

…Когда он пробился через последние сугробы, ступил на утоптанный снег двора и сунул дровину меж балясин казенного крыльца — он уже считал себя счастливым: оставались пустяки — распилить, расколоть, растопить печку, сварить ужин, поесть и завалиться поверх одеяла читать. Хорошо в это время! Не надо трястись на мопеде в летний коровий лагерь за восемь километров. Сейчас вызовут — скотный двор рядом. Вот за что любил Колосов зиму!

Он допиливал дровину, как вдруг услышал торопливые шаги.

«У кого-то стряслось…» — привычно мелькнула мысль. Присмотрелся — почтальонша.

— Вам пакет, Василь Васильич! — Голос хитрый, мяукающий.

В сумерках мелькнуло белое пятно.

— Ага! Спасибо… — А сам подумал: «От кого бы это?»

Он пытался разобрать штамп на надорванном конверте, а лисье-рыжая Валька, женщина еще молодая, но сильно располневшая, хотя и приходилось ей по долгу службы отмахивать с десяток километров ежедневно, стояла рядом, обхватив сумку толстыми руками.

— Не пойму, от кого… — пробормотал Колосов.

— От прокурора! — твердо сказала Валька.

Он поднял голову, но почтальонша резко, как руль, развернула сумку на толстом животе и умчалась.

Колосов не сразу нащупал скобку, дольше обыкновенного искал выключатель в потемках…

«Черт его знает, за что…» — растерянно шептал он, и, пока дорывал распотрошенный конверт, в голове его проносились все дела, связанные с бумагами: акты падежа, акты выбраковки по возрасту, по травмам — акты, акты… Неужели из-за той коровенки, двусисной, которую он разрешил зарезать на праздник как безнадежно больную?

Бумаг в пакете оказалось много. Мелькнули несколько листов из тетради, исписанных крупным малограмотным почерком. Пронумерованных. К ним приколота скрепкой машинописная записка за подписью прокурора.