Посреди России

К ночи в поезде ему сделалось нехорошо. Он пересилил приступ головокружения и лишь потом позвал проводника.

— Звали меня? — заглянул проводник.

— Да, голубчик. Скажите, наш экспресс по-прежнему останавливается в Липатове?

— Да. В семь восемнадцать. Стоянка — четыре минуты.

— Благодарю вас. Я выйду на этой станции.

— Но ведь вы едете…

— Дальше поеду дня через два.

— Ваше право, — наклонил голову проводник.

— Да! И, пожалуйста, сделайте так, чтобы побольше воздуху в купе…

«Как хорошо, что мой город лежит на пути!» — подумал Владислав Арсеньевич, погладил шрам на левой стороне груди и с улыбкой заснул.

Он вышел из своего мягкого вагона, принял у проводника чемодан и осмотрелся. Народу на низком насыпном перроне было неожиданно много, и все спешили уложиться в четыре суматошные минуты. Гроздья человеческих голов роились возле общих вагонов, люди метались вдоль состава, и кто-то больно задел Владислава Арсеньевича чемоданом.

«Ах, Липатов, Липатов! Ты все такой же!..» — покачал головой артист, окинув взглядом старый деревянный вокзал, выщербленную башню водокачки, ларек и знакомую корявую липу возле исписанной мелом уборной. Он перешел дощатый мостик через канаву, которая, как помнилось ему, была тут испокон веку, и направился по длинной и самой зеленой улице в городе.

Дождя не выпадало, должно быть, несколько дней, и потому еще совсем по-летнему сухим булыжником белела дорога, а на тротуарах шуршала темная ивовая листва. Владислав Арсеньевич с любовью и удивлением смотрел на старые знакомые деревья и дома, словно хотел узнать, те ли они, а если те же, то что они тут делали целых двадцать лет? В мире произошло так много разных событий, а они все стоят тут, и нет им ни до чего никакого дела. Жители этих домов спешили на работу. Они сновали мимо приезжего, не обращая на него никакого внимания.

«Какое им дело до заслуженного артиста? Да и чем, собственно, я выслужился перед ними?»

Он задумался, где и когда приходили ему в голову размышления о смысле жизни и своей работе? И вспомнил, что было это совсем недавно, в больнице. Нечто похожее шевельнулось в нем опять. Вспомнился режиссер на вокзале, его торопливые движения, неистовые глаза, наполненные безжизненной деловитостью, небрежный жест руки — и стало понятно, откуда еще в вагоне появилось то неприятное чувство неудовлетворенности собой. Он с раскаянием подумал: зачем нужно было соглашаться на эту банальную роль лубочного современника? Он знал, что и этой роли, как ее ни играй, какие ни получи она рецензии, суждена короткая жизнь мотылька…

«Вот если бы что-нибудь по-настоящему значительное — такое, чтобы взбудоражило, захватило зал, а все остальное — к черту! Да, да! Я еще доживу до настоящей пьесы, я еще сыграю в ней!»

— Сыгра… — воскликнул было он громко, но осекся, будто наткнулся на что-то острое тем самым местом, где был шрам под левым соском. — Сыграю… — все же проговорил он и смешно, по-детски, присел возле упавшего чемодана. Ноги сразу отказались слушаться, губы отяжелели, как отмороженные, в глазах задергалась сумрачная завеса.

«Ей скажут…» — мелькнула успокоительная мысль, но тут же послышались голоса, пахнуло бензином. Где-то далеко-далеко, у вокзала, до которого, казалось ему, доставали его чудовищно выросшие, но бесчувственные ноги, кто-то трогал его ботинки.

— Осторожно… Голову держите… — опять послышались голоса.

«Со мной люди… — подумал он. — Я для них еще сыграю настоящее…»

Его бережно приподняли, и от того, что бросилось ему в глаза, стало легко и радостно. Город вставал в мягком свете утреннего солнца. Совсем рядом покачивалась пахнущая прелым листом земля, его земля, перед которой стыдно было лгать дальше, и улица, уходившая вниз, к реке, звала его в свою глубину. Там, в самом конце ее, грезилось закисеенное окно и золотом светился осенний березовый сад. Ему казалось, что он шел прямо на эти березки и испытывал то редкое чувство волнения и тихой радости, которое приходит порой при встрече с некогда любимой женщиной, умеющей светло молчать и с хорошей грустью улыбаться былому…

— Довезем? — спросил чей-то голос.

— Едва ли, — донеслось сквозь гул мотора.

А немного погодя тот же голос:

— Солнышко-то по ветру встает — дождя нагонит.

СТАРЫЙ ДОМ Рассказ

— А у тебя чего?

— Взгляни.

Слесарь спустился в яму с таким обреченным видом, будто его посылали в преисподнюю. Под «Волгой» качнулась его крупная, коротко стриженная голова, чем-то смахивавшая на обшарпанный мяч, потом донеслось звяканье ключа.

«Сейчас должен свистнуть», — подумал Степан Дмитриевич и не ошибся: в яме раскатился забубенный, подкашивающий свист, обозначавший, что машине каюк. Но Степан-то Дмитриевич не новичок. Он знал, что ремонт пустяковый. Правда, и с пустяковым простоишь иной раз не один день и плана не дотянешь.

— Инженер сказал, чтобы завтра машина вышла на линию, — заметил он, когда слесарь вылез из ямы.

— Ничего, вон про эти, — кивнул слесарь в сторону других машин, — инженер то же сказал, а стоят как миленькие.

— Ну неужели ты мне такой пустяк не сделаешь?