Посреди России

Это была наглая ложь, как считал Николай. За последние десять лет он впервые подрался серьезно, да и то не помнил, как могло это свалиться на него, хотя и не был пьян.

— Синяки мои! — огрызнулся он.

— А дом — мой! — тотчас вспрыгнула теща на своего любимого конька.

— Ладно. Вот скоро получу казенную площадь и уйду.

— Получишь, получишь! И уведут! — охотно подхватила она с ловкостью. — Только вот узнать бы, на сколько годов дадут тебе казенную-то. Пойти спросить у добрых людей, сколько тебе причитается. Сколько дают ноне за смертоубийство-то…

— Не каркай! — сердито крикнул ей вослед.

Он не на шутку забеспокоился. В такие минуты трудно оставаться одному. Он с трудом поднялся на ноги, прошел до шкапа и достал свежую рубаху. Осторожно, с большим трудом надет ее поверх полотенцевой обвязки. Тело вдохнуло свежесть чистой льняной рубахи, тоскливо тронуло душу: в чистую влез, как перед кончиной… Носки и сапоги долго не давались одной руке. Пиджак надеть не изловчился, он просто приподнял его в здоровой руке и подлез под него, накинув на плечи. «Как разболелось все, будто черти горох молотили на мне», — уже без усмешки подумал Николай.

На двор вышел — темнее тучи. Полдневное осеннее солнышко, такое редкое после ненастья, и то глянуло тещей. Ничего не радовало сейчас, и тревога росла вместе с болью в боку. Надо было бы дойти до медпункта, обратиться к медсестре, но это казалось неважным. Он сел на ступеньку крыльца и стал дожидаться Тоньку, но раньше ее прилетел Семен.

— Живой?

— Ну.

— Болит?

— А ты думал! Машина-то как?

— Ай!.. Покопался для виду… Я вот чего пришел: надо взять справку у медсестры, что он тебя тоже уделал. Она сделает тебе техосмотр, напишет, что у тебя полетело…

— Вот еще…

— Слушай! Потом надо составить акт, что он тебя бил ногами да еще первый напал. Подпишут, кто видел.

— Не буду я никаких актов писать.

— Ну и дурак!

— Ну и пусть!

Семен выкатил на приятеля крупные серые глазищи, пожевал толстую губу и тихо проговорил:

— Статью схватишь.

Николай тяжело вздохнул, а в боку при этом так ломануло, будто ребро лагой поддели. Лучше бы Семен не говорил этого.

— Да я не боюсь, только вот… дочку жалко.

— Во-во! — казалось, обрадовался Семен. Он присел на самую нижнюю ступеньку и глядел Николаю в лицо. — Про это еще Пушкин-старик писывал, как один чмур в молодости под пистолеты вставал легохонько, только поплевывал, — стреляй, мол, гадило, мне все равно — не боюсь! Потом тот же чмур уже семьей обзавелся да и забыл, что за ним должок: стрелять по нему другой должен был.

— За что?

— По уговору! — отмахнулся Семен. — И вот как пошел он под пистолетик, так и задрожал, потому что семью вспомнил. Вот так и ты… Эвон, дуроломина твоя несется! А за ней и Акимовна чешет.

И верно, за женой мела подолом и теща. Тонька шла решительно, а старуха была чем-то сильно взволнована, это было видно издали.

— Расселись! — закричала Тонька. — Натворили дедов, так хоть сейчас-то башкой подумайте!

— Чего думать-то?

— Ехать надо в больницу, а не штаны просиживать. Бригадир звонил сейчас, узнавал все про того…

— Чей он? — спросил Николай.

— Из Кручева.

— А! Из Кручева! — обрадовался Николай, будто это и было самое главное.

— Живой, значит! — ядовито цыкнул слюной Семен.

— Вот и поезжайте, пока живой, недотепы! Может, договоритесь, если пустят вас, или записку напишите, чтобы не накатывал на тебя следователю. Чего сидите-то? — взмахнула она руками, как ощипанными крыльями, и влетела по ступеням крыльца. Ее крашеная голова белым пузырем чиркнула за косяк.

Слово «следователь» подбросило Семена. Он напялил кепку потуже и заторопился к своему грузовику. Навстречу колыхалась Акимовна.

— Свету конец! — возопила она так, словно крикнула «караул».

К ней с разных сторон и на разных скоростях, точно рассчитав точку встречи — у калитки, прямо через грязь плюхали подруги-чаёвницы. Все пенсионерки. Все независимые.

— Свету конец! — теперь уже у самого дома.

Николай заметил, как крик этот еще сильней подстегнул старух. Ему хотелось уйти, но что-то было в этом крике, что-то важное и, главное, непритворное.

— Люди добрые! — приостановилась Акимовна, воздев руки к небу и низко, в пояс, кланяясь женщинам. — Свету конец!

Две уже стояли около угла дома, перевязывали торопливо платки, а еще две брали канаву, но ни одна не спрашивала ни о чем, каждая знала по опыту, что после такого призыва утаить что-то — смертный грех, поэтому Акимовна обязана выложить причину, как пирог на стол, иначе зачем людей скликать? Акимовна знала, что от нее ждут пояснений. В этом случае можно было потянуть, покуражиться, раздразнить интерес, но новость была, видать, столь ошеломляюща, что весь ритуал сразу забылся.

— Полюбуйтесь, люди добрые, до чего народ дошел: свой на своего руку подымает, свой своего убивает! Свету конец! Эвона сидит зятек мой разлюбезный. Вчера в новом клубе двоеродного брата убойным боем бил. Колюшку Белова из Кручева! Ой-ень-ки-и-и! С братом, с сыном Павла Степановича, валеноката, насмерть побились!

— Ой! До чего же, и верно, народ дошел! — поддержала подруга.