Посреди России

Он говорил серьезно и убедительно. Слова его бередили душу прямой правдой, грели человечьим теплом, а главное, утешали тем, что вот она, старая, оказывается, еще нужна человеку серьезному, войну прошедшему, раненому, который моложе ее на целых четыре года…

— Моя изба здоровей твоей, ко мне и переходи. Дрова есть, а по весне баню подрублю. Толька-председатель обещал трактором пруд углубить — вода для огорода будет своя. Ты мастерица огурцы ростить… — Он уже справился с волнением и теперь говорил спокойней, рассудительней, но чем дольше он говорил, тем дальше от ответа была она, оттого что слезы подкатили под самое горло — ни проглотить, ни передохнуть, в глазах заосколило, задрожало, за переливалось горячее марево — свету не видно и кулаком не выдавишь, рукавом не смахнешь.

— Дедка-а-а! — послышалось рядом, совсем рядом — за кустами, а следом — и разговор взрослых.

— Ну, давай ответ, Анна Афонасьевна! — заторопился он, будто испугавшись.

— Спасибо тебе, Аполлинарий Иванович… — она старательно вытерла глаза и уже не прятала зубы за ладонью. — Спасибо. Я и рада бы к тебе в дом войти, да не судьба…

— Отчего же — не судьба?

Она молчала некоторое время, скорбно глядя в землю и опираясь на костыль мужа, будто там, в земле, искала убедительный ответ, но вся ее высыхающая, костлявая фигура, согнутая в загорбке, выражала полную убежденность в том, что она уже высказала.

— Отчего не судьба-то? — повторил он свой вопрос и принагнулся при этом, заглядывая ей в лицо чуть снизу.

— Василия обижу… Василий уж и знак мне подал — к себе зовет… Спасибо тебе, Аполлинарий Иванович, на добром слове. Век буду помнить.

Она поклонилась ему милым обычаем — в пояс.

— А ты погоди, погоди! Ты подумай еще, подумай! Есть еще дни-то, есть!

Он хотел еще что-то сказать, но из кустов вывернулся внук, а за ним и все грибники — дочка Маруська с мужем и Нюшка. Саукались.

— Дедка! А ты чего тут? — насупился внук, приподняв к ушам костлявое худоплечье и растопырив локти.

— А тебе чего?

— Зачем ушел так далеко?

— А тебе какое дело?

— А такое: умрешь тут — тащи тебя потом!

Отец торопливо шагнул к нему и двинул по затылку.

— Правильно! — сказала Маруська и со стоном опустилась на траву. Она похлопала по земле, указывая место мужу. Тот медленно, как старый гусак, проволокся в скрипучих резиновых сапогах мимо стариков и свалился на указанное место.

Нюшка торопливо перевязала платок, высыпала грибы на землю и стала углубленно перебирать их. Ее уже ничего не касалось.

— Пойду-ка я наперед вас, — промолвила Афанасьевна. — Вы меня, колченогу, догоните и перегоните.

Она подняла корзину, на зависть всем полную белых, и только веселыми фонариками светили сверху два подосиновика.

— Афанасьевна! Ты чего? Пошла уж? — окликнула Нюшка.

— Не цепляйся к человеку! — одернул Аполлинарий.

Афанасьевна все же повернулась к Нюшке и сказала, но не для нее одной:

— Ты приходи за заслонкой-то. Отдам.

Она посмотрела на Аполлинария, увидела его, расстроенного и растерянного, с детской розовинкой лысины в седых редких волосах, и поклонилась ему опять.

— Богатая старуха — грибы, заслонка… — приоскалился зять Аполлинария, когда Афанасьевна скрылась за кустами, и блаженно развалился, откинув руку.

— Постыдился бы надсмешки-то строить! — одернул и его Аполлинарий.

— Уж и посмеяться нельзя…

Аполлинарий стоял ссутулясь, смотрел на тропу, по которой ушла Афанасьевна. Слова зятя дошли до него как бы через большую толщу воды, а когда дошли, он встрепенулся:

— Да, Сергей… — старик вздохнул и грустно покачал головой. — Все ныне у вас есть. Только у вас таких баб, женушек таких, как у нас были, нету! — и он широко и скорбно развел руками.

Только тут Аполлинарий заметил, что в руке у него кепка. Он обстоятельно надел ее, попригладил, строго глянул на внука и пошел посмотреть грибы вдоль лежневки.

— Пройдусь-ко посередь Руси, — вздохнул он и засеменил неверным стариковским шагом.

Ему, видно, хотелось остаться одному.

СВЕТУ КОНЕЦ Рассказ

Боль знала свое дело: из острой, игловой, она понемногу притуплялась, но в то же время коварно растекалась по всему боку, напоминая хозяину, что у него имеются в том месте ребра, чуть выше — лопатка, плечо, которыми теперь не шевельнуть, да и внутри еще всякой всячины вдосталь. И все это сейчас мешало дышать и идти. Николай придержал бок сразу двумя ладонями и болезненно пискнул, вперед, в темноту, где маячила спина приятеля:

— Сёмк! Погоди… расшагался…

Он поотстал от высокого Семена, хотя и перешел на мелкий, цыплячий шаг — так меньше трясло — и частил как спортсмен-ходок. Тот остановился, прикурил и если бы не потушил зажигалку, то увидал бы на лбу Николая глубокую морщину мученика, да и глаза его, недавно горевшие в схватке яростным огнем, сейчас попритухли, выслезились, замутили ангельскую синеву.

— Ну, Коля, ты ему тоже приварил! Скамейкой!

— Я хоть честно… а он, гад, ногой… лежачего… а ну кабы по лицу?

— Своротил бы! — заверил Семен.