Посреди России

Афанасьевна пересекла травянистую поляну, пренебрегая сыроежками, спустилась в низину и снова поднялась на сухое, к оврагу, похожему на низко срезанный кратер широкого вулкана. С восходной стороны оврага, на пологом ососненном склоне, покрытом серебряным низким мхом, было еще одно заповедное место. Грибы тут росли открыто, доверчиво. Они издали посвечивали коричневыми шляпками. Обыкновенно Афанасьевна, обрав тут белые, любила отдыхать на краешке овражного склона, но сегодня запало ей в душу — надо дойти до Фединой горки. Надо. Если же сядет, поддастся истоме — не дойти, хоть и близко осталось.

И она пошаркала к своей заветной горке.

Давно это было, лет тридцать пять назад, наехал в деревню эвакуированный люд — беда на беде. Приткнулись кто куда, покормились, блокаднички, с неделю — и на работу в колхоз. У Афанасьевны остановилась женщина с мальчиком, с подростком. До того худа была и душой надорвана после гибели мужа и смерти своих, что в первую же зиму свернулась, бедная, от простуды, не вынес, видать, ослабленный организм двустороннего воспаления, да и где там вынести, когда одни мощи и были. Мальчик остался жить у Афанасьевны вроде как за сына. Глядела на него Афанасьевна — слезы рекой, а как подумает, что не одна она теперь на белом свете, и вроде светлей вокруг становилось, и у самой вроде сил прибавлялось, работа заспорилась, да оно и понятно: о живой душе забота появилась. Надежда разгоралась все ярче, все определеннее, что-де со временем признает ее Федя — так паренька звали — за мать. Сколько дум передумано было! Уж она и одежду сыновей убитых примеряла ему — утоляла горе свое и ему радость приносила. В войну детства не было — понятное дело. Федя на пятнадцатом годе уже в лес подался за деревенскими ребятами. У пня был он неважный работник, а вот с лошадью вроде как надежды подавал, любил лошадь. И вот как-то зимой сорок второго заменил он на вывозке Тальку Матюшина, одногодка, озорника среди ребят и с лошадьми грубияна. Сейчас этот Толька председателем большущего колхоза работает. Две казенные машины, одна своя. А в те годы так он бил лошадь, что та от окрика дергалась. Вот Федя и повез двухметровки к лежневке через гору. Никто не знает, что там случилось с Федей, только нашли его с разбитой головой около саней. И лошадь тут же стоит. И с места не стронулась. Вожжи в ногах запутались. Видно, Федя полез вожжи выпрастывать, наклонился под задние ноги, крикнул, может, а пуганая лошадь и ударила… Почернело все тогда, весь белый свет в глазах Афанасьевны. Надо же так: последняя свеча погасла… С той поры так все и звали ту горку Фединой. Молодые уж и не знают, отчего так зовут. Свои у них теперь названия. Свои, как говорится, песни.

Силы были на исходе, когда она подскреблась к Фединой горке. Заветное место все еще держало на себе ельник. Кругом лесок поредел, а на горке стоял, оборонялся тот лесок овражинами вокруг да ручьями у подошвы склонов. Теперь можно было не спешить. Теперь уж у места. Она отошла к ручью, к самому его истоку, где бил ключ, присела на траву и слушала, как стучит кровь в висках да гулко отдаются толчки крови в до смерти уставших больных ногах. Отдохнув, она наклонилась к ключу. Вода в темно-желтой, песчаной глубине была тихой — ключ, было видно, поослабел за последние годы, и вода не дрожала, только взвихривались порой мелкие песчинки с самого донышка и отлетали на́ сторону. В этом ровном зеркале Афанасьевна увидела свое старое скуластое лицо, седые пряди волос из-под шалинки и узкогубый, запавший рот.

«А погоди-кося! Погоди-кося!» — засуетилась она и полезла в карман. Это было еще одно искушение. Она огляделась по сторонам, но кругом стояли елки да чуть шевелилась осока по ручью. Она успокоилась и приладила, присосала зубы. Наклонилась — не узнать себя! «Эко баловство-то! Эко выдумала, старая! Птицы, того гляди, засмеют! Право, засмеют…» Она торопливо сняла зубы, трясущимися руками — тяжелыми, узловатыми и непослушными — завернула эту непрошеную «молодость» в тряпицу и снова сунула в карман. Теперь можно было спокойно идти на это последнее заветное место.