Посреди России

По горке похаживал ветерок. Где-то аукались грибники, особенно надоедливо и пискливо кричала Нюшка. Афанасьевна и могла бы отозваться, но не делала этого. Не хотелось наманивать сюда посторонних. Ей было хорошо тут одной, с думами, с маленькими грибными радостями — последними, может быть, на этой все еще не надоевшей земле. Она радовалась, что добралась сюда, радовалась этой встрече, и Федина горка вознаградила ее. Гриб издали, то там, то здесь, радовал ее широкими, залихватски сидящими шляпами, вознесенными на высоких ножках, отдавал нежной розовиной, и ничего, что не было в нем той заветной окаменелости боровика, округлой плотности, того желанного гиревого веса, холодящего ладонь, — это после, это будет потом, когда пройдут таинственные росы и гриб подымется из низин в высокие сухие боры и пойдет чернеть прокопченными до угольной стыни шляпами, а сейчас, в этот короткий грибной пролет меж колосовиком и последним представительным слоем, он еще велик, червив и рыхловат, но все же гриб, белый гриб — царь из царей. Афанасьевна аккуратно укладывала подчищенные грибы в корзину, и вскоре места там уже оставалось мало, хотя по-прежнему не брала ни сыроежек, ни тоскливых подберезовиков, да они и не попадались ей, как не мог попасться хорошему охотнику за степным сайгаком горный козел.

— Дедка-а-а-а! — вдруг раздалось совсем рядом.

— Лёню-у-у! — ответила она внуку Аполлинария и прислушалась, как ломится к ней парнишка через жесткий папоротник.

Она стояла чуть выше подошвы холма и смотрела в ту сторону, где хрустел под ногами заблудившегося грибника сухостойник, стояла, ждала и вдруг поймала себя на тяжелой, болевой мысли, что ждет-то она Федю, что и стоит-то она близ того места, где убила его лошадь. Тяжело, солоно качнулось сердце и пошло свиваться в трубочку от тихой неуемной жалости к той юной погасшей жизни. Да еще вспомнилось, как стоял Федя в фуфайке у барака лесорубов, смотрел ей прямо в лицо, чуть запрокинув головенку, и просил именно его приставить к Толькиной лошади — так хотелось ему доказать деревенским ребятам, что он тоже может. Она уж не помнила, какие говорил он слова, только видела глаза его — тоскливые и доверчивые…

Рядом, за кустами, щучьим всплеском врезался в воду парнишка, но тут же выкарабкался на берег ручья.

— Заблудился, Ленюшка?

Он не ответил, лишь облегченно передохнул, покосился на грибы в корзине Афанасьевны и сел на траву. Вылил воду из сапога, снова поднялся.

— А где дедка?

— Ты дедушку потерял? Да он тут будет, — указала она рукой на просвет меж ручьем и Фединой горкой, — тут, на лежневке. Наши деревенские всегда тут собираются, как домой идти.

Парнишка кивнул, видимо, совсем успокоился. Спросил:

— Где грибов столько набрала?

— Так в лесу, — залучилась она улыбкой, но, рассмотрев в лице городского молчуна неудовольствие, заговорила доверительно: — Я тебя научу, где брать. Слушай. Вот видишь Федину горку? Вот иди накруг ее, все накруг, накруг, только не подымайся выше середки. Выше середки ходи позже, когда боровик пойдет, а сейчас ниже ходи. Я не смогла обойти, а ты мигом облетишь, только присматривайся, не летай паровозом-то, вот и будут у тебя грибы. Иди, милой, иди, а потом на лежневку выходи, там все будут. Лежневка, она как раз тут и проходила — посередь Руси, — твой дедушко говаривал.

Грибника как ветром сдуло.

Афанасьевна перевязала цветастую, как у молодой, черно-белую шалинку и пошла через осинник прямо на лежневку. Раза два она все же наклонилась к добротным подосиновикам — ровным, будто точеным, — эти не испортят белую подборку: сами хороши в своей плотности, окраске и чистоте. Вскоре осинник сменился березняком, и, по мере того как редело белостволье берез, открывалась широкая старая просека, сплошь покрытая теперь кустарником. За десятки лет укоренились и набрали силу березы, осины, даже корявились на открытом месте несколько сосен. Афанасьевна глянула вправо и вместо знакомого леса, в который всегда тут упиралась лежневка, она увидела устрашающий провал, будто в мире выломали одну стену, и теперь эта старая просека во всем своем таинстве прошлого вдруг открылась белому свету, сама не желая того. Она вспомнила, что соседний совхоз всю зиму и весну гудел за лесом тракторами, и теперь, говорили на деревне, там будут большие поля.

— Афонасьевна!

Она вздрогнула, повернулась в другую сторону и увидела меж кустов Аполлинария. Он сидел на трухлявых бревнах старой лежневки, как раз в том месте, где обыкновенно собирались их деревенские, — у тропки к выгонам. Он курил, и дымок тихо подымался и таял над вытертой добела кожаной шапкой.

«Господи, Аполлинарий! Один! Зовет!» — заволновалась почему-то она, но не пошла сразу, а, совсем потеряв голову, проклиная себя, отвернулась, приклонилась к кустарнику и торопливо стала прилаживать зубы. «Эка дура! Эка дура!» — твердила она, и жаром заполыхало ее старое лицо.

— Иди! Здесь я! — окликнул еще раз Аполлинарий и помахал кепкой над кустами — ну прямо как мальчишка!