Посреди России

Утра еще не было, и земля, вся охваченная трепетной межранью, будто ждала той минуты, когда ночь отмякнет на востоке широким, неугаданным в границах темно-фиолетовым пятном, и в мире, казавшемся неподвижным, сдвинется что-то с незримого стержня и хлынет заревой свет. Привычной радостью домовитой хозяйки забилось сердце Афанасьевны, когда она, не доверяя старому будильнику, собралась до свету, и вышла в свой тайный поход, невидимая людям. Осторожно, чтобы не стукнуть дверью, она затворила ее, спустилась с крыльца и направилась по прогону к ручью с надежным мужневым костылем в правой руке и с корзиной в другой. В улице — успела заметить — еще ни огонька. Никто еще не брякнул ведром, не скрипнул дверью, даже настырные сороки, стащившие вчера туалетное мыло с крыльца, еще не объявились, не говоря уже о воробьях — самых больших любителях поспать, но весь предрассветный мир, чуткий и гулкий, был полон сокрытой жизни и шорохов, столь осторожных, что даже капли росы с деревьев и крыш громко царили надо всем. Запахи дров из соседних заулков, назревшей и еще не оклеванной черемухи в огороде, отмякшего лишайника на старом частоколе, заматеревшей крапивы и привольный дух отавы на усадьбе — все это было так привычно, так любо, что она вроде и не замечала ничего этого, но вынь хоть что-то, хоть самую мелочь из этих звуков и запахов, которые составляли самую суть ее бытия и которые она никогда не разделяла и не оценивала, а впитывала всем существом своим, будто пила ту единственную, не святую и не целебную, но привычную организму воду, — вынь из этой воды хоть что-то, хоть самую малость, и затоскует нутро, заскулит: не та вода… Афанасьевна пила эти запахи деревни, и было все спокойно на душе, пока она не вышла к сараю. Когда она проходила мимо него, чтобы спуститься к ручью, очнулся тот самый безгласый нутряной крик, он разбудил сознание и тонко кольнул сердце. В один миг она почувствовала, что нынче впервые за многие годы не тянет от сарая свежим усадебным сеном. Нынче она не косила, а отдала покос Нюшке за молоко, что брала у нее с прошлой осени, и это отступление от многолетнего привычного круга дел более всего угнетало ее, выводило как бы за околицу от всех. Не в силах держаться давно наезженной жизненной колеи, она добровольно отходила в сторону с тем понятным древнечеловечьим, а быть может, и животным чувством — скрыться перед тем, как уйти в небытие. Когда она слушала соседок, когда они судачили о ее переезде в город и бесцеремонно выспрашивали, чего она оставит тут и нельзя ли этим оставленным воспользоваться, ей казалось, что говорят уже не при ней, что ее уже нет среди живых. После таких разговоров она укреплялась в мыслях о том, что надо убираться к племяннику, где можно жить днем, а по вечерам заглядывать в глаза своим покровителям, ночами же не охать, не подыматься, не кашлять, не щелкать выключателем, не шуметь водой…

Лес за последние десятилетия отжало от деревни. Если раньше ельник густел сразу за околичной городьбой, а ольха — та и вовсе наступала на крайние сараи, на скотный двор за овинами, то теперь повырубили лес с опушки, отступил он едва ли не на километр, да и внутри прилежно его повымели. Новому человеку это кинулось бы в глаза, если, скажем, не видел он этих мест лет пятнадцать, а ей разве заметить, если изо дня в день, неприметно, подтаивал лес, подгрызали его, как пайковую горбушку, со всех концов понемногу, и вроде есть не ели, а убыла.