Посреди времен, или Карта моей памяти

Грузовик уже развернулся, заднюю стенку откинули, но близко к входу шофер побоялся подъехать. Раввин расставил нас, отведя мне место в комнате: «Один кантор будет укладывать, другой ему передавать». И вскарабкался в кузов грузовика. И начался конвейер. Он передавал Борису, Борис – Юре, Юра – мне, а уж я – кантору. Маленького роста кантор уже почтенного возраста, как тогда мне показалось, с клочковато стриженой бородкой, глаза с короткими ресницами, а физиономия, конечно же, в веснушках, все смотрел на меня, принимая у меня из рук пачки мацы и складывая их вдоль стены. В минуту перерыва он спросил: «Молодой человек, а вы на Песах придете к нам?» Я ответил неопределенно: «Может быть». Он снова глянул: «Вы себя чувствуете евреем?» Я пожал плечами: «Может быть». Он продолжил: «Кен зайн, кен зайн! Может быть, может быть! Какой интересный молодой человек! Папа у вас, конечно, еврей, раз вы Кантор… Или я ошибся?» Не любил я таких разговоров, привыкнув с детства, что за выяснением моей национальности следуют всяческие неприятности, но ответил: «Нет, не ошиблись». Он похлопал меня по руке: «Ну, ничего, не расстраивайтесь. Вы тоже почти екс нострис. Придете к нам на Песах? Приходите!» «Может быть», – опять, но уже угрюмее ответил я. «Кен зайн», – усмехнулся он, но почувствовав, что мне не очень симпатичен этот разговор, замолчал. И разгрузка пошла дальше в тишине. Действительно, времени эта разгрузка заняла немного. Я вышел на улицу. Ленка смотрела на нас и хихикала.

Когда уже мы спускались к метро «Площадь Ногина» (ныне «Китай-город»), она, уже смеясь громко, сказала: «Жаль, что у меня не было фотоаппарата! Это же снимки как раз для “Нью– Йорк Таймс”. С соответствующей подписью: советские люди – сотрудник политического журнала “Проблемы мира и социализма”, секретарь парторганизации важного идеологического журнала “Вопросы и философии” и заведующий отделом научного атеизма того же журнала дружно разгружают мацу у синагоги. Это же бомба была бы!». Мы оторопело посмотрели друг на друга, вообразили все это, холодный пот было прошиб, но тут же исчез, и мы принялись смеяться. И смеялись потом, сидя в гостях у Лены и Юры и выпивая, весь вечер.

Да, это была бы не слабая история!

22. Возможность дышать, или Лекарство от официоза (О словаре «У нас и у них»)

Предисловие Владимир Кантор

Даже сейчас, вспоминая ту систему слов, выражений, клише, штампов, обязательных сочетаний внутри предложений, тавтологические формулы партийных текстов, длинные наименования «руководителей партии и народа», которые заполняли воздух «информационного поля» (нынешний мусор постмодерна) советской жизни, чувствуешь, как перехватывает горло и нечем становится дышать. А уж в журнале, который по принятой модели тогдашней пропаганды должен был обеспечивать теоретическую основу советской идеологии (ибо считалось, что именно философия составляет духовный центр марксистско-ленинского учения), воздух мог бы быть, казалось, таким душным и вязким, что живому слову здесь вроде бы ничего другого не оставалось, как взять да помереть. Начиная от передовых статей к каждому юбилею или съезду и почти к каждому постановлению ЦК, писавшихся сотрудниками журнала, и кончая «стандартными братскими приветствиями», которые рассылались в «дружественные журналы» стран «победившего социализма», все создавало такую атмосферу, которая и нас, и наших читателей должна была бы лишить нормального воздуха. Но воздух оставался, и слово выживало. Почему? Об этом и речь.

Причем нам-то было хуже. Читатель мог не читать этих передовых и всяческого официоза, а мы не могли всего этого не писать и не редактировать. Один из моих ригористических друзей тогдашних лет (Андрей Кистяковский, прекрасный переводчик с английского, который вел одно время солженицынский фонд помощи политзаключенным) говорил, что жить в двоемыслии постыдно, что надо с этим рвать и пр. Разумеется, был такой путь, диссидентский, героический, им пошел сам Андрей, пошел сотрудник журнала и наш друг Владимир Кормер, издавший свой роман на Западе. Сегодня, в общем-то, видно, что дракон тоталитаризма уже терял тогда силы, зубы его тупились, он пускал отравляющую слюну, но уже ничего не мог поделать с частной жизнью, которая существовала сама по себе, воспринимая идеологическую жизнь как некий ритуал, который ни к чему не обязывал. Может, где-то дракон и высиживал змеиное яйцо будущего драконыша, но в те годы про это никто ничего не знал и не подозревал. Было понятно, что дракон еще может сожрать, но также понятно и то, что его уже можно обвести вокруг пальца, делая вид, что выполняешь требуемые им ритуалы.