Напротив, община была закрытой, самодовлеющей, производственной ячейкой. Она не имела внешнего фактора, стимулирующего развитие и совершенствование ее внутрихозяйственной деятельности. Конкурировать с другими земледельческими хозяйствами (поместье, хутор, община) она могла только из-за земли, что на совершенствовании деятельности никак не сказывалось. Совершенствование деятельности в земледельческом хозяйстве становилось возможным только вне рамок общины.
В связи с этим в общине неизбежно накапливалась и не находила приемлемого выхода социальная энергия. Человек не мог стать социально значимым вне общины без рациональной хозяйственной деятельности, которая в общине на законных основаниях была невозможна. И в общине он не мог получить эту значимость на основе эгодеятельности. Возможно, поэтому на «почве общинного устройства» весьма легко «произрастает полное пренебрежение к лицу» [Огарев. Т.1. 1952, с.152]. Вывод о полном пренебрежении к лицу в общине преувеличен: община учитывала интересы общинника, хотя весьма их ограничивала. Но она действительно пренебрегала лицом как субъектом хозяйственной деятельности. Кроме того, в материальной деятельности, в межличностном общении, в правовых отношениях действовали жесткие нормы обычая, что также уменьшало роль личной инициативы в жизнедеятельности общинника.
Крестьянин мог получить свободу хозяйственной деятельности лишь вне общины, но если он порывал с ней, то его положение оказывалось весьма незавидным. Мало того, что у него, как правило, не было материальных средств для самостоятельного ведения хозяйства, но, что гораздо важнее, у него не было соответствующих умений и навыков, да и желания тоже. Отмечалось, что «русский крестьянин-земледелец – плохой сельскохозяйственный предприниматель… он, как представитель натурально-хозяйственного режима, лишен – по общему правилу – того стремления к высшей прибыли, которое одушевляет всякого предпринимателя. …Деньги он добывает только для государства и для помещика, сам он к ним равнодушен» [Струве.1913, с.83–84].
Однако ограничение личной свободы в общине не всеми признавалось недостатком. В частности, Н.Г. Чернышевский писал: «Понятие о преобладании «мира», общины над отдельной личностью в древней Руси – одно из самых дорогих убеждений для славянофилов, и подчинение личного произвола в отдельном человеке общественной воле – едва ли не существеннейшая черта их идеала в будущем. Мы не подозреваем себя в пристрастии к славянофильскому образу мыслей, но должны сказать, что учение об отношении личности к обществу – здоровая часть их системы и вообще достойна всякого уважения по своей справедливости» [Чернышевский. Т.3, 1947, с.88].
Спору нет. Человек должен подчиняться воле общества, но не безусловно. Общество должно предоставить ему шанс самореализовать себя в мире как социальное существо. И дело человека сделать свой выбор. Безусловное же подчинение человека обществу превращает последнего в раба. А это не только предосудительно с моральной точки зрения, но и невыгодно обществу, если оно стремится к саморазвитию.
Ограничение личной свободы вкупе с экстремальными природными условиями (короткое лето) воспитывало у русских крестьян привычку к авральной массовой деятельности («страда», «покос»), странным образом сочетавшие тяжкий труд и праздничный настрой (особенно этим отличался покос). Весьма впечатляюще передает веселый азарт массового труда Л. Толстой в романе «Анна Каренина» через ощущения К. Левина.
Вероятно, праздничная атмосфера на этих работах была компенсаторным средством, которое позволяло с большей легкостью перенести тяжкий труд и отказаться от личной свободы в хозяйственной деятельности. Едва ли коммунистические субботники могли бы появиться в иной стране, не в России. Привычка превращать труд в массовый праздник долго сказывалась и в советское время. Вспомним выезды студентов и горожан на сельскохозяйственные работы (в «колхоз») и овощебазы. Многие из старшего поколения вспоминают о них с теплым чувством.