Постмодернизм, или Культурная логика позднего капитализма

Часто утверждалось, что в каждой эпохе господствует одна привилегированная форма или жанр, который в силу как будто бы самой своей структуры оказывается наиболее приспособленным к выражению ее скрытых истин; или же, если предпочесть более современный способ думать об этом, составляет наиболее содержательный симптом того, что Сартр назвал бы «объективным неврозом» данного места и времени. Но я думаю, что сегодня нам уже не стоит искать такие характерные или симптоматичные предметы в мире и языке форм или жанров. Капитализм в современную эпоху представляет собой период, когда в силу исчезновения сакрального и «духовного» глубинная материальность всех вещей, скрытая за ними, наконец-то поднялась, влажная и трепещущая, на поверхность при свете дня; и ясно, что сама культура — это одна из тех вещей, чья фундаментальная материальность сегодня для нас не просто очевидна, но и совершенно неизбежна. Но также это стало определенным историческом уроком: именно потому, что культура стала материальной, мы можем сегодня понять, что она всегда была материальной или материалистической — в своих структурах и функциях. У нас, постсовременных людей, есть особое слово для этого открытия — слово, которое стремилось занять место прежнего языка жанров и форм — и словом этим является, разумеется, «медиум» и особенно его множественное число «медиа», то есть слово, которое ныне совмещает в себе три относительно разных сигнала: сигнал художественного способа или специфической формы эстетического производства; сигнал специфической технологии, обычно организованной вокруг определенного центрального аппарата или машины; и, наконец, сигнал социального института. Три этих области значения не определяют медиум или медиа, а обозначают разные аспекты, которые необходимо рассмотреть, чтобы такое определение было завершено или выстроено. Должно быть очевидно, что большинство традиционных и современных эстетических понятий — разработанных в основном, хотя и не исключительно, для литературных текстов — не требуют такого одновременного внимания к множественным аспектам материального, социального и эстетического.

Именно потому, что нам пришлось уяснить, что сегодняшняя культура — это вопрос медиа, мы, наконец, начали привыкать и к той мысли, что культура всегда была таковой и что прежние формы или жанры, и даже прежние духовные упражнения, медитации, мысли и выражения — все они были, каждый по-своему, медийными продуктами. Появление машины, механизация культуры, опосредование культуры Индустрией Сознания — все это теперь повсеместные реалии, и, наверное, было бы интересно исследовать возможность того, что ровно так же обстояло дело на протяжении всей человеческой истории и даже при старых, радикально отличных докапиталистических способах производства.

Тем не менее в замещении литературной терминологии новой медийной концептуальностью парадоксально то, что оно осуществляется в тот самый момент, когда собственно философский приоритет языка и различных лингвистических философий стал господствующим и едва ли не всеобщим. Так, письменный текст теряет свой привилегированный и образцовый статус в тот именно момент, когда имеющиеся у нас концептуальные инструменты, позволяющие анализировать безмерное многообразие предметов исследования, предоставляемых нам реальностью (и обозначаемых сегодня как множество «текстов», существующих самыми разными способами), стали по своей ориентации почти исключительно языковыми. Соответственно, анализ медиа в лингвистических или же семиотических категориях предполагает, как может показаться, империалистическое расширение домена языка, позволяющее включить и невербальные — визуальные, музыкальные, телесные или пространственные — феномены; но также он может бросить сокрушительный критический вызов тем самым концептуальным инструментам, которые были привлечены для завершения этой операции ассимиляции.