Постник Евстратий: Мозаика святости

Тени служанок не пугали, наоборот, утишали: всё не одна. Боялась, что кинет ее и прислуга, как кинул уже катепан Никанор Каматир.

Под позднее утро утихла. Прилегла, скрючившись под теплыми одеялами шкур, смежились очи, реже стучало сердечко. Матрона уснула в кошмаре видений очень близкой опалы.

Бог дал мне забыть все несчастья мои и весь дом отца моего

(Бытие; 41,51)

А Елена таки удрала из дома!

Ночью, когда муженёк в очередной раз был не дома, отлучившись по Святополковым нуждам, тихонько собрала нехитрые вещи, укуталась потеплее в мамину доху, поневоле удивившись, что доси она ей впору, хотя прошло долгих десяток годков. Вязаный плат покрыл голову, плечи, концы заткнула за пояс. Зима разгулялась не в пору, метелила и пуржила февральскою стужей.

Зима становилась лютей и лютей, недаром февраль назывался тогда «лютенем-лютым». Дворня из дома нос не казала: худые одёжи враз выстывал лютый мороз, тело недолго терпело адскую боль холодных морозных иголок, тело просило, молило тепла.

Дворня старалась при солнце, когда только казалось, что потеплее, кормить скотину и птицу, менять в яслях коням пахучее сено. Даже коней не выводили на воздух, так, только изредка по команде хозяина выводили его любимого жеребца. Конь фыркал, мгновенно покрываясь белой колючей попоной, пар застывал, превращаясь в сосульки. Конь торопил хозяина, ржал, стремясь двигаться, двигаться. Двигаться, чтобы не сдохнуть на противном колючем ветру.

От мороза в хозяйстве только убыток. Сдохли трое свиней, у кур с десятка почернели гребешки, тоже сдохли наутро.

Лидия замоталась, в хозяйстве урон ложился каменем на вдовье сердечко. От души отлупила и птичницу, и свинаря, пригрозив сыновьей расправой. Рабы молчали, терпели. Уж лучше старуха пройдется пару раз по спине несильной рукой, чем на конюшне по приказанию сына иссекут спину до мяса.

Топились жарко печи в дому, стелился дым низенько-низенько в ясные дни, не поднимаясь к морозному солнцу. В метельные, вьюжные дни трубы откашливали дым прямо в комнаты: дым от печей не мог подниматься, вьюга гоняла ветра над землей. В доме тогда становилось морозно и старуха слегала: старые кости хотели тепла. Лежала, стонала: в доме во всем недогляд, от невестушки слова не выжмешь, всё на коленях перед образами торчит, творит поклоны с утра до вечерни. Малость передохнёт и опять за молитвы, ужо до утра.

За домом она почти не следила, а дворне от ней только ласки да мелкие подарунки. Раздавала добро, то платочки и платы, то носочки да понёвы (особый род полуюбок, которые не сшивались, а двумя-тремя полотнами сшивались вверху под обязательный пояс или шнурок, называемый «гашник», прикрывая таким образом нижнюю одежду-рубаху. Сохранялись в быту до недавна у современных украинок), и всякую прочую женскую дребедень. Раздавала своё, старуха, хоть гневилась, да отнимать у дворни не могла, раз невестка отдавала только своё.

Молчание в доме становилось невыносимым.

Дворня, все как один человек, встали на сторону Олёны-Отрады, всемерно стараясь выразить благодарность боярыне. Старуха от злости исходила на нет: уходило добро из боярских хором, уходило тепло привечаний, этак, невестушка по миру пустит всё нажитое добро!

И вот, ноченькой темной, в февральскую стужу отворились ворота, выпустив за порог в стылый зимний пейзаж одинокую стать. Узелочек на спину; старуха не постеснялась порыться в убогом хламье, что собрала напоследок невестушка милая, и осталась довольна.

Невестка не забрала ни гривны, ни куны, ни колты, ни жемчуга. Всё горкой лежало на выскобленном добела дубовом столе, мерцая отблеском драгоценных камней. Кровавые камни, зелёные камни, жёлтые камни самоцветов прощались с хозяйкой. Отдавая стылому воздуху свою суть, камни тускнели прямо на глазах. Старуха собрала каменья да узорочья, унесла в свои потаенные закрома.

В убогом мешочке у беглянки из дома остались иконки да пара ломтей чёрного хлеба. Да ещё книга! Церковная книга была тяжела, закапаны свечкой страницы, потёршийся кожаный верх не отдавал уже блеском юфтевой кожи, так что старуха книгу себе не взяла, пожалевши беглянку.

Из оконца, из боярских покоев смотрела, как бредет по двору к дубовым воротам «ненаглядная», как мгновенно февральская стужа объяла фигурку, про себя даже пожалела бедняжку: замёрзнет! Однако, отмашки не отдала, и старый воротарь открыл беглянке двери свободы. Та, обернувшись, земной поклон сотворила, и старуха аж вздрогнула: дворня, вся, как один, и челядь, и даже холопья, поклоном молчания, как честь отдавали безумной беглянке нижайшее почтение и любовь.

Молчание дворни было тяжёлым. Молчание, как топором, зависало над всеми с того дня, как Отрада просила свободы и для себя, и для них, несвободных и полусвободных. Боялись дышать, боялись вспугнуть тогда это молчанье: а вдруг их хозяин, всесильный Словята, отпустит на волю. Ведь как жену-то любил!