Постник Евстратий: Мозаика святости

«Юрко!» – голос матуси всё тише и тише. Дразнящий запах утренней свежести зелени трав, запах тёплых волос материнских и кожаный переплет коричневой книги, все улетало: сладкий обморок разлетался туманом.

Он снова в подвале, в развалинах склепа.

Узника не нужно было приковывать: исхудавшее даже не тело, а так, хилое тельце, белело через то, что некогда было рясой монаха. Холод стал так привычен, что дрожь уже не мучила бедное тело. Ребра выдавались вперед при каждом вздохе монаха, вздохе не плавном и частом, а тяжком и редком. Смрад помещения вызывал едкую тошноту.

Вошедший подавил в себе подступавшую к горлу блевоту.

«Ну, как, мы сегодня?», – с заботливостью доброй няньки вопрошал узника мрака.

Тот молча мотнул головой.

«Ну, как?», – повторил вновь вошедший. Привыкнув от света к полумраку склепа, он присел на одну из ступеней, выдолбленных из ракушняка.

И в третий раз вопрошал: «ну, как мы сегодня? Не сдохли? А то посмотри, и приоткрыл принесенную с собой корзинку. Там молоко белело в стеклянной бутыли да коричневым блеском пахнула корка хлебины.

Сиделец приподнял голову, что живым черепом колыхалась на тощем тулове, взгляд неотрывно смотрел на корзинку. Видно было, как по худому горлу катились желваки, то узник пытался сглотнуть остатки слюны.

Сидящий на ступеньке медленно-медленно открывал содержимое принесенного. Кроме хлебины, в корзинке чернела гроздь винограда. Тяжелые ягоды издавали сладкий до тошноты аромат.

Узника вырвало. С бесстрастностью автомата сидящий на ступеньке смотрел на это зрелище: эмоций не было у него.

«Как хочешь, как хочешь», – задумчиво продолжал хозяин этого действа, – «а то, может, поговорим? Опять скажешь, что меня тебе, моему врагу, должно любить? Ведь так, кажется, ваш Бог учит вас? Ну что ж, полюби меня, если сможешь. Полюби, полюби. Сдохли все твои люди, а ты полюби. Насмотрелся на них? При тебе умирали без пищи и без воды они умирали. А ведь если ты бы им приказал, были бы живы, еды бы поели, водицы б испили страдальцы твои.»

«Как ты жесток! Как ты только смотрел, как твои умирали? Ведь братья тебе во Христе, как ты говоришь, и ты позволял умирать своим братьям?», – говорил тот, что сидел на ступеньке у входа, вдыхая моря сладчайший йодистый аромат, тонкими струйками лившийся от верхних ступеней, ведших к полузапертой дверце древнего склепа.

«Видишь, как солнце садится? Не видишь, так просто поверь мне, там, наверху, уже солнце садится. Дождик прошел, все и умылось. Чистенько так, песочек хрустит, чайки летают, бакланы кричат. Весна! На Пасху на вашу будет совсем уже лето. А завтра мы празднуем Песах, не хочешь праздник с нами отметить? Хлебца отведай, испей молочка. Что Пасха, что Песах, одно и едино: от нас вы приняли Пасху, от нас. Перековеркали только слова, да смысл исказили, Новый завет напридумали тоже. Слепы и убоги. А ты так просто фанатик!»

Сидящий в углу склепа молчал. В виски тупо стучало: то ли волны морские извечным ритмом своим отдавали в висках, то ли остатки крови передавали в мозг пульсары, но шум в голове мешал слышать то, что говорил тот, напротив сидящий. Есть давно не хотелось, предложи ему манну небесную, и то бы не стал, а вот как пить хотелось! Дополз бы, дополз до белевшего сквозь стекло молока, сил бы хватило. Узник молчал, силы берег для очередного с тем, сидящим вверху на своеобразном троне, разговора. Сейчас он, сейчас наиздевается и приступит к главному, коренному.

Тот не заставил себя ожидать.

«Что, скажешь, не так?».

Узник выдавил хрипло: «Так» и продолжил: «Вы начинали, не спорю. Исход (Исход – по древнееврейски «Пасех». Праздник, в древности ознаменовавший завоевание земли Ханаанской и начало земледелия. Затем, освобождение от рабства в Египте, сорокалетнее странствование по пустыне и исход из неё.) ваш, кто же оспорит».

Сидящий «на троне» продолжил: «Смотри! Вот ты рус, русич, русин, словянин, мне всё одно, вы стали праздновать Пасху чуть больше ста лет. А мы Песах – тысячу. Вы украли нашу традицию, и, нате вам, Пасха, становится ваша? Это, значит, наш Моисей зря постарался? А ведь через него Бог освободил свой народ, с ним он скрепил Завет-союз и открыл ему свой Закон. Он единый посредник меж Яхве и нами.

А тогда вы здесь при чем? Дикие орды русов, славян, болгар и других под греками спящих, взяли нахрапом наше святое, оболгали, перекрутили, и верьте вам, нате? Расползаетесь по земле, как кара египетская, как саранча».

Голос сидящего на ступеньках поднимался и рос. Человек сам себя распалял, нанизывая на ветку памяти все больше и больше гроздей гнева. Бесстрастный поначалу голос стал хрипеть от волнения. Человеку уже не нужен был собеседник, он говорил для себя, подкрепляя сказанное цитатами из Пятикнижия.

В волнении встал, заходил по каменям склепа, отбрасывая кости и черепа. Видно, такая привычка была не впервой: по каменному полу склепа в полнейшем беспорядке валялись кости тех, что совсем уж недавно были людьми. Смрад и гниение давили на ноздри, иногда нога скользила по останкам бренной плоти пленников склепа. Костей было много, а черепов и не счесть.