Постник Евстратий: Мозаика святости

Незнакомый запах, пахнувший йдом и солью, доплыл до ноздрей. Догадался: море, вот оно рядом. Вспомнил, как в детстве спрашивал мать, какое оно, это море? Мать говорила, может, и увидишь, какое оно, море.

Не дал Господь своей воли и моря рядом так и не видел. Как пригоняли тайными тропами к заброшенным башням Херсона, так море только разочка два и видал, когда гнали к Херсону, да когда торговались нещадно Атрак и херсак, по виду не словянин, уж больно чернявый…

Этот чернявый сторговал всю партию разом, отсчитал, причитая про бедность, византийских номисм, при этом слукавил, обманув честного половца: подкинул вместо полноценных звонких серебра монет, новые, что в двенадцать раз были дешевле.

Да и то обманул или нет, ещё и подумаешь: сам император ввел такие номисмы везде в обиход, требуя только налоги сбирать полноценной монетой. Раз император не без греха, то торговцу чего не слукавить, не накинуть доход.

Купчишка погнал партию пленных не в город, а загнал уставших до смерти людей в загон для скотины. Утром, едва рассвело, людей накормили, женщин собрали в единую кучку, на ломаном руськом сказали, что в термы погонят. Женщины оживились, слегка раскраснелись: баня! Забытый за долгий путь плена дух банного веника, чистых полатей, что пахнут деревом только в пропаренной баньке, да холодная до смерзлых зубов водица студеная, что колыхается в припарке (предбаннике), что может быть лучше для исстрадалой души?

Женщины сразу вспомнили о сущности женской, с грустью-печалью смотрели на исхудалые, прокопченные от долгого солнца руки и лица, морщины на коже, вьевшуюся в поры грязь долгой дороги.

Но близкая банька радостью чистой молодила сердца: пусть ненадолго, на час или два исхудавшее тело примет чистую радость воды, а там будь, что будет, худое впереди или благое, всё впереди, и о том думать хотелось не думать.

В легком утреннем мраке слышался гул било (до введения колоколов в обиход церковной жизни их функции выполняли било – чугунные изделия) от множества храмов. У каждого било свой звук, свой чистый тон: одни бухали, будто кашлял старик, другие пели, как молодицы, что собирались по воду, третьи детскими дискантами звонко и часто били по чугуну.

Пленники оживились: раз храмы приход собирают, значит, в городе мы? Не загнал супостат в пещерную даль, значит, в Корсуни мы?

Надежда, что слабо светилась на дне самой пропащей душонки, вновь ожила, расцветая от близости окончания плена: в христианском граде великом как пропасть христианской душе? Храмы откупят, или сердобольная чья-то душа подкинет монетку, тогда плену конец. Даже если и в рабство чернявый продаст, так душа христианская к рабству не звычна. Кончился плен, кончился плен. Кажется, вместе с билом храмов, далёких и близких, им в унисон бьётся сердце живое – плену конец!

Женщин увели, те попрощались поклоном земным с мужиками: «простите, нас, Христа ради за все!» Мужчины также, правда, по пояс, тоже прощальный, последний поклон сотворили: «сестры, прощайте. Прощайте, сестрицы»!

Хозяин отделил кучку монастырской братии, повел из загона. Шли не долго, но тяжко: ввечеру, когда солнышко село, на незнамой тропе ноги бились об острые камни, пару раз кто-то из братьев скользил ступней по краю обрыва…

А по дороге Евстратию всё вспоминался его монастырь, как сами рыли проходы, сами белили, сами подпорки мастерили кто как умел. Братия дружна. В Киеве-граде народа, что звёзд на тверди небесной, а братии мало. Однако, со временем, шли люди, прибивались людишки и монастырь оживал, но все братии мало, ибо труден подвиг духовный, ох, как не прост.

Иноческая жизнь – не суетная, мирская – суетна, полна соблазна да клеветы, монаха житие – суть дорога к небесью, мирская – земная, помрешь – и в навоз.

Воспитание жизнью

Что деньги? Отец был богат, знатно богат. Мыслил, если б жена не была христианка, оженился б вдругую и боярыню мог взять за себя, пусть поплоше, пусть даже кульгавую (хромую) да полуслепую, зачем ей глаза, что ли, мужнины куны считать да виро (приданое невесты) свое пересчитывать?

Так муженек быстро б деньжищи к рукам прибирал: грошик да грошик, а к вечеру – куна. Но развод с жёнкой, верящей в Бога, карой грозил и епископы быстро б управу нашли судейским церковным судом. Да и за что жёнку обидеть: тиха и смирна, хозяйновата, ребенка вон как пестует-балует, в храм не то десятину, несёт в каждую службу то серебра, а то злата, то плат или лал. Да нищих с убогими привечает у храма, в доме куском её никто не давился из сирых-убогих.

Потому и терпел жёнку свою. Себе признаваться боялся, что любит жену, как с первого взгляда увидел, так доси дыхание рвется, как жёнку увидит. А что с бабами путается день и в ночи, так на то он и мужик.

А если б увидел хоть взгляд жёнки на кого-то чужого, убил бы, и церковный суд, что засудил бы до страты (наказание-казнь) за гибель христианской души, пусть даже бабьей, его не пугал. Знал точно – убьёт. Но жёнка повода не давала, потому и лупил, что совесть больная злость вымещала.

Жена понимала, потому и прощала. Сыночек, тот нет!