Потаенное судно

Не спит коммуна. Завороженная их славным пением, млеет душой, мечтая о чем-то хорошем и высоком. Многие, накинув на плечи кофты или чумарки, осторожно пробираются вдоль длинного коридора, проникают неслышными тенями в комнату к Балябам, садятся на корточки у стены или остаются стоять у порога. Некоторые покуривают в конце коридора, держа чуткое ухо в сторону песни. Некоторые, оставаясь в своих тесных покоях, ловят песню через стены, жадно впитывая ее слабое, почти нереальное звучание.

Ще трети пивни не спивали,
Нихто ниде не гомонив…

Ночное село потушило последние огни. А хутор еще жил. Еще горела норовистая печка, бухая подсолнечной шелухой, еще теплились в темном коридоре огоньки цигарок, еще толпились в балябинской комнате жадные до красоты люди.

17

Обычно молчаливый Кравец на этот раз говорил долго, и как показалось многим, складно. Хуторяне, слушая его, переглядывались, перемигивались, переговаривались приглушенными голосами:

— Не только гирей умеет креститься, языком тоже добре чешет!

— Евген, дивись, як он тебя зачипив.

— Подожди, он и по тебе колесом проедет.

Потап Кузьменко просил тишины, призывал не в меру болтливых соблюдать порядок на собрании.

— Особливо молодежь, что там, в кутку, — показал рукой. — Ага, до вас обращаюсь. Тут не посиделки.

Махорочный дым мертвым сгустком висел над головами. Духота была горькой и давучей.

Счетовод, склонившись над своими бумагами, поиграл плечами, будто разминаясь. Оттолкнувшись от стола, решительно вскинул голову, шевельнул копну пшеничного чуба.

— Для чего мы, граждане, собрались под одной крышей? Для какой надобности существует наша дорогая «Пропаганда»? — задал он веский вопрос и продолжал после некоторой остановки: — С маху и не ответишь. Она, наша коммуна, одна-одинешенька. Кругом глухая степь, как пустыня, а тут вот, на хуторе, сад-виноградник цветет, райские яблочки зреют. Для чего нас Советска власть сюда собрала? А для того, отвечу, чтобы научить уму-разуму. Чтобы привыкали работать вместе, жить вместе, все делить меж собою по-людски, и солодкое и соленое. Чтобы мы привыкали к тому слову, которое коммунизмом кличут, чтобы мы не шарахались от него, как быки от трактора «запорожца», а шли смело вперед, железным шагом к намеченной пролетарской цели, чтобы всему селу, а также окрестным слободам пример свой передовой указывали.

Кто-то восхищенно прогудел в кулак:

— Складно, сукин сын, выводит, як на гармонии грае!

Но собрание пропустило это замечание мимо ушей, не шевельнулось. Все находились словно в оцепенении.

Кравец расстегнул верхнюю пуговицу гимнастерки, но тут же, как бы передумав, снова застегнул ворот.

— Многие граждане ведут сознательную линию, поступают в соответствии с пролетарским учением — честь им и хвала. Они пришли в коммуну, привезли свои манатки для чего? Для того, чтобы отдавать свои силы труду и пользоваться общим благом. Они, эти коммунары, садятся за совместный стол с чистой совестью и спокойной душой: мы, бачь, зробили все, что могли, теперь нас накормите…

Из угла подсказали:

— Затиркой!

Все обернулись на голос. Кравец подхватил замечание, нисколько его не смутившее:

— И затиркой! На разных этапах времени, граждане, будут разные оплаты. Начинаем с затирки, а там, может быть… — Запнулся, подыскивая в уме слово, которое враз бы определило и сытость, и достаток, и заманчивость той далекой жизни, ее непохожесть на нынешнюю. — Начнем с затирки, балакаю, а там, может быть… — Кравец долго искал нужное слово, — и к мармеладу подойдем!..

Слово найдено. Даже собрание облегченно вздохнуло, заулыбалось находке. Кравец поискал в карманах платок. Не обнаружив его, вытер подбородок по-селянски, рукавом гимнастерки.

— Другие же люди шли на хутор и думали: «Подивимось, шо за кумедия. Балакают, робишь як робишь, ешь як умеешь». Вот так они и существуют. Однажды, едучи из города, увидал такую картину: стоит в кукурузе подвода, запряженная быками. Скотина ведет потраву, аж пена с губ до земли свисает, а хозяина не видать. Шукаю, где же погоняльщик. Оказывается, в бричке. Зарывшись в сено, храпит, аж труха по сторонам разлетается… Вопрос стоит так: куда движется данный индивидуй, к великой пролетарской цели или, может, еще куда?

— В кукурузу! — прыснула одна из молодиц.

— Кто он такой?

— Хвамилию укажи!

— Личность известная, — продолжал Кравец. — И поговорить мастак, и позубоскалить. Только вот коммунского в нем ничего не наблюдается. Об общественном, говорю, мало заботится.

— Не тяни вола за хвост, кажи кто?

— Кто, кто? Совыня Вася, кто же еще! Вон шапку на глаза надвинул.

Вася встрепенулся, сбил шапку на затылок:

— Шо ты брешешь?!

Кравец улыбнулся, развел руками, как бы говоря: «Ну вот, глядите, какой он».

Потап Кузьменко стиснул зубы, зло поиграл желваками.

— Таких гнать вон в три батога, чтобы громаду не поганили!

Из зала подсказали:

— Або штрах наложить за потраву!

Тут же послышалось дополнение:

— Исты не давать три дня, о!

Кравец, радуясь, что разговор пошел по правильному руслу, улыбнулся одобрительно и продолжал: