Потаенное судно

— Бачите, граждане, шо получается: Машка робе — исть, Палашка не робе — тоже исть. Думаю, так мы долго не протянем. Развалится наша дорогая «Пропаганда», даю вам твердое слово! Трутни, граждане, быстро расплодятся. Они и нас с вами съедят, и коммуну слопают запросто!..

Гул прокатился по залу, дошел до конца коридора. Мужики, толпящиеся у самой двери, побросали недокурки, подались вперед. Разговор затевался непривычный и нешутейный. Правду сказать, об этом иногда задумывались, но никогда вслух не высказывались. Как видно, приспела пора поговорить вслух. Счетовод поднял бумажку к глазам, посмотрел в нее, затем, вскинув над головой, потряс ею в воздухе:

— Все здесь сказано!.. Хутор нам дали? Дали. Без цены, без выкупа, без отработки. Землей наделили? Наделили. И не в аренду дали, граждане, а, пиши, навсегда. Семена сортовые получаем? Получаем! «Запорожец» вон уже во дворе стоит. И «фордзон» занаряжен. Молотилку имеем… А подумали вы, откуда она, эта молотилка? С неба упала?.. Она стоит грошей государству, великих грошей! Паровой локомобиль, веялки, сеялки… — Кравец похлопал себя по затылку. — На шее сидим у нашей дорогой Советской власти. Чем оплатим? Как оплатим? В госбанке, когда получаю ссуду, на меня уже чертом смотрят, дармоедами нас называют. Хлеба немного сдали в этом году, и все. Больше от нас никакой прибыли не видят! — Кравец даже руку вскинул в гневе — таким его еще не видели коммунары.

Даже Потап Кузьменко отшатнулся. А счетовод уже на него наступал, на председателя:

— Вот документы, вот печать! В степь пойду, скирды метать стану, полоть, копать буду, а бумаги вести не хочу — душа не лежит, не могу видеть несправедливость!

Председатель к нему начал подступаться:

— Дорогой товарищ Кравец! Ты шо, слепни тебя бьют? Такой смирный мужик, и на тебе! Ты шо? Охолонь! Зараз ладом все обсудим.

Кравец твердил свое:

— На едока взяли ставку. Все на едока: и фрукты взвешивать, и борщ разливать, и привозной товар делить. Ошибка, граждане! Сильно много едоков развелось за чужой спиной!

Охрим Баляба протиснулся вперед и, не прося слова, загудел, покрывая общий гвалт:

— Кравец сказал дело. Скотину и то по-разному жалеют, по работе кормят. Той, что плуг тягае, одна цена: и сенца ей, и овса, и мучки замешать нелишне. Той, что на конюшне отстаивается, и соломка будет хороша. А поглядим, что у нас робится меж людьми. Механик Микита Солонский возле железа и днем и ночью — так? Так! Бакай Гаврило у паровика все лето. Это же вам техника! Тут не «цоб-цобе», а понятие требуется. Может, и в книжку заглянуть надо, и инструкцию повторить… — Охрим прервался, вздохнул, вытер шапкой лоб. Сам удивился: откуда у него столько слов накопилось? Продолжал: — Все время в солярке да в тавоте, железо кругом. А какая им цена, какая хвала? Вспомните первые коммунские дни — у каждого в руках все горело, потому что каждый понимал: пришел на хутор строить новую жизнь. А теперь? У многих из рук все валится, потому что поняли: один тянет воз во все пузо, другой только за грядку держится, чтоб не отстать от воза… Да я про себя скажу: сколько я вспахал этой осенью? Слезы! А почему? Да потому, что поля не готовы под пахоту: то будылья подсолнуха остались, то солома, то еще какой черт! А кто виноват? Виноватого нема: все равны, все одинаковый кусок ко рту подносят!

Коммунары загудели:

— А як надо?..

— Кажи, шо робить?..

Баляба вдруг сник, опустил руки, растерянно произнес:

— Я, хлопцы, не бог. Не знаю, як надо. — И полез снова в гущу людскую.

Наступила тишина. Счетовод Кравец начал вслух раздумывать, заговорил еле слышно, как бы беседуя сам с собой:

— Может быть, лучше не на едока, а на работника?.. В иных степях, слышно, установили единицы выработки на каждого: столько-то вспахать должен, столько-то скосить.

— Неправильно! — заворошились в зале. — На такого бугая, як Вася Совыня, — единицу, и на подростка Гната Дымаря — тоже единицу?!

— А жинок? С чоловиками сравняете?

— Каждой птице — по единице!

— Шо, опять под одну гребенку?

— Гнилая коммунизма получится!

Председатель Кузьменко пытался утихомирить народ — пустая затея. Видать, у каждого наболело, много передумано за длинные декабрьские ночи, многое взято под сомнение. Каждый хотел высказаться. И большинство сходилось на том, что жить так, как жили до сих пор, нельзя. Счетовод Кравец, начавший этот разговор, словно сунул спичку под сухую скирду соломы — враз все зашлось буйным пламенем.

Долго судили-рядили, но ни к чему путному так и не пришли. И то ладно — хоть лед тронулся.

18

Заседание комсомольской ячейки села проходило в волости. Все разместились в кабинете председателя Мостового. Свое место за столом Мостовой уступил секретарю ячейки Анатолию Засухе, а сам, раскинув полы нагольного полушубка, умостился на визгливо скрипящем, рассохшемся деревянном диване. Диван-ветеран — существо о трех ногах. Вместо четвертой, утерянной, подставлен красный кирпич. Мостовой сел с краю, поставив левую ногу на выступ кирпича. Ноги его обуты в опорки, штанины убраны в темные шерстяные носки домашней вязки.