Читаем Потаенное судно полностью

— Вот я о чем замечу: слияние коммуны с колхозом, перевод коммунаров на положение членов артели считаю вполне правильным и своевременным делом, — Коловоротов передохнул, полез в карман за платком. — Реальное решение. Коммуна — экономически невыгодная для государства форма хозяйства. Посмотрите на «Пропаганду» — все время на кредитах. Первые год-два они сняли неплохие урожаи, сдали немало зерна. Остальные годы — прибыли чуть. Скисли, что ли? Колхозы — молодые хозяйства, но толку от них больше, хотя финансируются беднее. Выходит, есть у нас сынки и пасынки… Коммуна — форменное забегание вперед.

Сероштан заметил:

— Нельзя только об экономике, товарищ Коловоротов. Коммуна дала другой выигрыш: беднота поверила в Советскую власть. Коммуна — как бы разведка будущего. На опыте и примере ее теперь и колхозы легче строить. — Снова показал карандашом в сторону Кузьменки: — Потап Александрович, подумай насчет Ольгина, дело тебе говорим.

Уже за Кенгесом, откинувшись на заднем сиденье тачанки, втугую выбирая слабину ременных вожжей, сдерживая резвых, хорошо отдохнувших на райисполкомовском дворе коней, Кузьменко признался рядом сидящему Алексею Кравцу:

— Жалко «Пропаганды», Алеха… Вон она куда вошла! — Обе руки с зажатыми в них вожжами с силой подтянул к самой груди.

23

Неохотно белила Настя свою хату. И штукатурку не подправила как следует, и окна неярко подсинила. А все потому, что руки опускались. В голове у Насти — коммуна, хутор с высокими осокорями, сад с райскими яблочками. Кажется, и не пожили как следует. Только стали привыкать, только вкусили той жизни, ан беги обратно к своим воротам. Когда-то без своей хаты жизнь казалась немыслимой, а теперь о коммуне тоскует. Чудно получается: то тебя надо было силой отсюда увозить, то в спину надо подталкивать, чтобы вернулась обратно. Просила Охрима:

— Чего бы не поселиться в номере?

Охрим насупился, сверкнул потемневшими глазами, кинул:

— Что по чужим людям скитаться?

Попробовала было возразить мужу.

— И на работу далеко шлепать, считай, через все село.

— Ноги не куплены, — только и ответил. Видать, на душе у него тоже было нелегко.

Антонка в свою хату не возвращался до тех пор, пока не закрыли общежитие. А когда собрали одеяла, сложили матрацы, сдвинули койки, обвел глазами почужевшее вдруг жилище, взял сумку в руки и чуть не разревелся. Четыре зимы здесь перезимовано, четыре года, как один, пролетело. Куда теперь? Снова на самый край села?.. Ему вспоминается виденное в раннюю детскую пору и запавшее в память, может, навсегда ненастное утро. Тускло и холодно пробивается свет через запотевшее окно. Рукавом рубашки протер на туманном стекле промоину, увидел за огородом серую каменную бабу. Она, показалось, качнула головою, поманила Антона мертвым пальцем, темно улыбнулась беззубым ртом. И не понял Антонка, то ли от дверей потянуло холодом, то ли еще откуда, только ощутил он, как по босым ногам побежали вверх мурашки, как до жуткой щекотки прошлись они по лопаткам, достигая самого затылка…

— Не пойду на старый двор! — заявил сильно вытянувшийся за школьные зимы Антон, строго насупливая загустевшие, заметно темнеющие брови.

— Куда же ты поденешься, бровко? Может, до кого в приймы пристанешь?

— На хутор подамся!

— Там чужие люди, хлопче, — вздохнул Охрим. — Землю бурят, воду шукают чи, может, еще что.

— Тоже буду шукать!

— Наше, сынку, там отцвело… Давай думать, шо будешь ро бить летом. — Неожиданно предложил: — Гайда ко мне, на трактор. Касимка, слыхал, с хлопцами на военную службу уходит. Комсомолию набирают в частя. Все наши коммунские в одно место просятся. Семка Беловол только успел жениться, а тут — на тебе! — пожалел Охрим не то Семку, не то, может, его молодую жену Дуню Иванюшенко.

Дуня прибегала вчера к Балябам. Упала головою в колени тетке Насте, потерянно залилась слезами. А Настя и не торопилась с утешительным словом, только гладила по мягким волосам и думала про себя: «Плачь, плачь, дочко. Як выплачешь все до конца, то чужие слова уже будут без дела».

— Тетю, я ж вагитна! — призналась в испуге, словно открыла другому неприступную тайну. — У меня буде дитя!

Настя подняла ее лицо, посмотрела в глаза:

— А ты думаешь, я не бачу? Что же такого, если дитя? Не ты первая, не ты последняя. От веку так ведется: раз вышла замуж, значит, обязательно надо обзаводиться детями. Для солдатки, если хочешь, дитя — самое доброе дело: есть кем заняться, не так будешь сохнуть по чоловику… Успокойся, люба дочко, свет не без добрых людей. — Неожиданно предложила: — Может, до нашей хаты переедешь? Будет на кого дитя оставить.

— Нет, удобней в номере: до фермы близко.

— Коли ж их провожать будут?

— Завтра, сказали, повезут в Бердянск. Уже гармонистов приглашают, чтобы на полдень были в клубе.

24

Перейти на страницу:

Похожие книги

Афганец. Лучшие романы о воинах-интернационалистах
Афганец. Лучшие романы о воинах-интернационалистах

Кто такие «афганцы»? Пушечное мясо, офицеры и солдаты, брошенные из застоявшегося полусонного мира в мясорубку войны. Они выполняют некий загадочный «интернациональный долг», они идут под пули, пытаются выжить, проклинают свою работу, но снова и снова неудержимо рвутся в бой. Они безоглядно идут туда, где рыжими волнами застыла раскаленная пыль, где змеиным клубком сплетаются следы танковых траков, где в клочья рвется и горит металл, где окровавленными бинтами, словно цветущими маками, можно устлать поле и все человеческие достоинства и пороки разложены, как по полочкам… В этой книге нет вымысла, здесь ярко и жестоко запечатлена вся правда об Афганской войне — этой горькой странице нашей истории. Каждая строка повествования выстрадана, все действующие лица реальны. Кому-то из них суждено было погибнуть, а кому-то вернуться…

Андрей Михайлович Дышев

Детективы / Проза / Проза о войне / Боевики / Военная проза
Татуировщик из Освенцима
Татуировщик из Освенцима

Основанный на реальных событиях жизни Людвига (Лале) Соколова, роман Хезер Моррис является свидетельством человеческого духа и силы любви, способной расцветать даже в самых темных местах. И трудно представить более темное место, чем концентрационный лагерь Освенцим/Биркенау.В 1942 году Лале, как и других словацких евреев, отправляют в Освенцим. Оказавшись там, он, благодаря тому, что говорит на нескольких языках, получает работу татуировщика и с ужасающей скоростью набивает номера новым заключенным, а за это получает некоторые привилегии: отдельную каморку, чуть получше питание и относительную свободу перемещения по лагерю. Однажды в июле 1942 года Лале, заключенный 32407, наносит на руку дрожащей молодой женщине номер 34902. Ее зовут Гита. Несмотря на их тяжелое положение, несмотря на то, что каждый день может стать последним, они влюбляются и вопреки всему верят, что сумеют выжить в этих нечеловеческих условиях. И хотя положение Лале как татуировщика относительно лучше, чем остальных заключенных, но не защищает от жестокости эсэсовцев. Снова и снова рискует он жизнью, чтобы помочь своим товарищам по несчастью и в особенности Гите и ее подругам. Несмотря на постоянную угрозу смерти, Лале и Гита никогда не перестают верить в будущее. И в этом будущем они обязательно будут жить вместе долго и счастливо…

Хезер Моррис

Проза о войне