Потаенное судно

Поля в своем государстве одна-одинехонька. Трудно ей управляться с таким хозяйством. Но что поделаешь — согласилась, теперь держись, подмоги не проси. Пока задашь корму, наносишь воды, пока соберешь по гнездам яйца — спина взомлеет, ни рук, ни ног не чувствуешь. А тут напасть приключилась: повадилась лисица. Сегодня утром натолкнулась Поля у молодой лесопосадки на задушенную курицу. Взяла ее за желтые ножки, принесла до хатки, кинула в холодочек. Заскочит Диброва, пусть посмотрит, что творится.

Ровно в полдень к леску поднимается по крутосклону отара. Яков Калистратович, заметя хозяйку фермы, молодцевато оглаживает усы, притрагивается рукой к верху шапки, здоровается уважительно:

— Добридень, дочко!

— И вам всего кращего!

— Як оно, Денисовна, живется-можется? Не скучаешь по слободе?

— Спасибо, дядечку. Делов столько, что скучать нема часу.

Чудно Полине глядеть на остепенившегося Тарана. Еще недавно буйный и своенравный, постоянно пребывающий в своей казацкой гордыне, Яков Калистратович выровнялся характером, поутишил свой норов. Правда, голову по-прежнему держит высоко и ус свой кохает заботливо. Можно сказать: гордынь сменил на гордость. А отчего такая перемена? То ли лета должные подступили, то ли жизнь его обрела новое русло? Может, отара успокоила, степь своим безмолвием остепенила? Видно, все-таки степь, она кого хочешь переменит. Потому что при ней ты попусту балаболить не станешь, при ней ты больше сам с собой беседуешь, внутрь себя пристальней вглядываешься. И конечно, сравниваешь себя с другими, оценку подводишь: кто ты есть, зачем топчешь траву? Степь от многих болезней врачует, в ней душой взрослеешь и совестью очищаешься.

Какое-то умиротворение снизошло на Якова Калистратовича, он даже не держит зла на зятя своего, Охрима Балябу. Конечно, до сих пор не может выбросить из памяти испытанное унижение, не может согласиться с тем, что зять пренебрег его, Якова Калистратовича, опытом и советами, ушел, отдалился, зажил своим разумом. А что за разум у Охрима? Добро бы был настоящий разум… Правда, в машинах кое-что смыслит, но во всем прочем остался прежним Балябой.

За леском, на дальних гонах, стонал трактор. Ветер доносил его урчание с перерывами: то затихал трактор до полной немоты, то, когда ветер усиливался, тарахтел громко и натужно, даже слыхать было, каким высоким голосом повизгивали колеса плуга.

Охрим Баляба приближался к птичьему стану пешком. Он широко, ладно шагал по темно-каштановой пахоте, мял большими яловыми сапогами вывернутые, с прельцой, комья земли, мял в широких ладонях паклю, вытирая ею въедливое машинное масло.

Охрим приближался к стану, а трактор уходил в противоположную сторону. За рулем остался Антон — сильно вытянувшийся, посмуглевший, с широко разросшимися темно-бурыми бровями.

Баляба не смутился, увидя на стане тестя. Коснувшись левой рукой соломенной шляпы, он протянул не в меру тяжелую руку Полине.

— Поклон соседке!

Затем поздоровался, тоже за руку, с Тараном.

— Может, спросите, чего пришел? Вода в бочке у нас просто-таки тяжелым духом зашлась. Дай, думаю, пойду до Польки, холодной напиться.

— Я зараз!

Поля убежала к хатыне, звякнула дужкой ведра, наклонила низко, до самого сруба журавель, вытащила холодной. Охрим подошел к колодцу. Девушка взяла стоявшую на цементном срубе эмалированную кружку, зачерпнула ею малость, сполоснула. Затем, набрав полную, протянула ее Охриму. Рослый Охрим, высоко закинув голову, пил не спеша, смакуя. По темной его шее, поросшей редкой щетиной, ходил острый кадык.

— Еще одну! — попросил, переведя дыхание. — Дуже смачна!

— Дай же и я покуштую!

Таран подошел сзади, как бы становясь в очередь. Напившись, он обсасывал свои усы, глядя на Полю, одними глазами благодарил ее за добрую воду, а слово предназначил зятю:

— Говорят, наш Охрим сильно майстровитым стал по тракторному делу?

— Не так чтоб очень, но помаленьку робимо, — осторожно ответил Охрим, еще не зная, как относиться к тестевым похвалам: принимать ли их за чистую монету или искать в них подвоха.

Но тесть, видать по всему, не подшучивал над зятем, разговор обещал быть уважительным. В самом деле, надоело Якову Калистратовичу быть в разладе с дочкиной семьей. Да и Охрим в слободе теперь не последний человек, почему бы с ним и не побеседовать по-родственному.

— Все трактора, рассказывают, изучил. Як их там называют, даже не выговорю.

— Вы на каком зараз? — перебив Якова Калистратовича, спросила Поля Балябу.

— «Путиловцем» пашу, — ответил сначала девушке. Затем, обратившись к тестю, стал разъяснять: — Богато их, тату («Отцом назвал, добрый знак!» — подумал повеселевший Таран): и «запорожцы», и «катерпиллеры», и «фордзоны». А теперь вот пришел ленинградский «путиловец». Дай, думаю, попробую, что за машина.

— И як же она?

— Тарахтит во всю ивановскую!

— Слава богу! — сказал Таран. И, заметив, что Охрим собирается уходить, попросил: — Присылай внука до колодезя, нехай охолоне, а то занудится хлопец на горячей железяке.

— Правда, дядьку Охрим. Пускай Тоня приходит, яешенкой угощу.