Потаённые страницы истории западной философии

В России интерес к Гегелю, к гегельянству и неогегельянству традиционен, причем именно с опорой на текстологический анализ. Как не вспомнить по такому случаю недавней памяти московскую школу Э.В. Ильенкова или ленинградский класс Е.С. Линькова. Кстати, совсем недавно, в 2014 году, петербургское направление Линькова было очень достойно представлено монографией С.В. Смирных «Невыученные уроки «Феноменологии духа» Гегеля», итожившей десятилетие работы автора в направлении «проблемы спекулятивного». Эта проблема, надо признать, «проговорена», причем многими авторами, но проговорена она по одним и тем же лекалам. Круг комментариев замкнулся, а комментаторы разошлись каждый со своим лозунгом. Так, например, в свое время И.А. Ильин, утомившись от громадья цитат и ссылок, превратил «спекулятивное» в особое «сердечное созерцание», а это последнее объявил «путем к очевидности». Подобную позицию участливо поддержали Н.О. Лосский и П.А. Флоренский. В этом движении русской философской мысли есть зерно истины, но есть и значительная доля бессилия перед проникновением в гегелевское понятие «спекулятивность».

Очень странно, что оппоненты на защите диссертации И.А. Ильина, а ими были Е.Н. Трубецкой и П.И. Новгородцев, не обратили внимания на то, что ключом к диссертации с обилием цитат является небольшая статья директора гимназии, коим был тогда Гегель, под названием «Кто мыслит абстрактно?» Как следовало из этой замечательной работы, абстрактно мыслят торговки на базаре, когда проклинают друг друга и обзываются. Соответственно, философ мыслит конкретно, хотя и использует вроде бы абстрактные понятия. Взяв за основу этот вывод, диссертант предпринял попытку объяснить конкретность мышления при абстрактности понятий за счет их, понятий, совмещения с некоей «созерцательностью». Наиболее глубоко и четко теоретические основы «созерцательности» сформулированы П.А. Флоренским: «Познание есть реальное выхождение познающего из себя, или, что то же самое, реальное вхождение познаваемого в познающего, реальное единение познающего и познаваемого» [Флоренский 1990, I, 78]. При дальнейшем развитии темы с позиции здравого смысла и наличия философской эрудиции «созерцательность» легко увязывается с «иррационализмом», «мистичностью», «религиозностью», «богоискательством», а «богоискательство», в свою очередь, при попятном движении истории через «теософию» и арабский средневековый «суфизм» плавно достигает гавани «неоплатонизма». Не случайно, например, для А.Ф. Лосева сближение Г. Гегеля с неоплатонизмом, что действительно соответствовало тенденциям русской философии «серебряного века».

Как ни странно, но текстологический анализ философии Гегеля малопродуктивен, если не сказать анти-продуктивен, не только потому, что при издании текстов широко использовались студенческие конспекты гегелевских лекций, не только потому, что Гегель предпочел бы сам редактировать свои тексты не семь, а семьдесят семь раз, но потому – и главным образом – что Гегель в своем творчестве, можно сказать, никогда не мыслил на родном, то есть немецком, языке. Тем более он не мыслил на тех языках, которые знал хуже родного. В качестве шутки можно сказать, что Гегель говорил и писал на немецком языке, но мыслил он на условно «китайском». Возможно, в этой шутке и состоит разгадка того, почему при блестящих филологических способностях, о которых свидетельствовали университетские преподаватели Гегеля, он, тем не менее, «не обладает большим даром слова». Если от шутки перейти к научному анализу «феномена Гегеля», то в этом плане удобнее всего обратиться к лингвистике Ф. де Соссюра и «Аналитикам» Аристотеля.

По Соссюру, язык на всё человечество один, но в разное время и в разных местах он разный, то есть каждый конкретный язык во многом случаен. Не удивительно, что есть люди, восприимчивые к универсальному языку в рамках родного, тем более предрасположенные к филологии. Для Гегеля, можно сказать, в любом языке есть два языка, так же, как в биографии человека есть две биографии: онтогенез и филогенез. Как замечает О. Шпенглер: «…ребенок говорит задолго до того, как он выучил первое слово… Основная ошибка в языкознании состоит в том, что оно смешивает язык вообще и человеческий словесный язык… Царство языка куда обширнее… и словесный язык… занимает в нем куда как скромное место» [Шпенглер 1998, II, 135]. Развивая ту же мысль, М. Мерло-Понти не без шутки замечает: «Послушаем, что говорит Мариво: “Я и не думал называть вас кокеткой. – Это было сказано до того, как об этом подумалось”» [Мерло-Понти 2001, 24].