Потерянные слова

12 ноября 1928, Аделаида

Эти строки я пишу, борясь с сомнениями. Назвать Эсме матерью — значит оскорбить мамину память, но если не называть ее так… Опять-таки сомневаюсь, правильно ли это. Всю ночь я обдумывала смысл слов, большинство которых никогда не употребляла и даже не слышала. Я осознала, сколь важны они были в контексте употребления, и впервые усомнилась в авторитетности томов, занимающих целую полку стеллажа, напротив которого я сейчас сижу.

Слово «мать» должно быть в соответствующем томе, как же иначе. Хотя прежде у меня не было повода лезть за ним в Словарь. До сих пор я считала, что любой носитель языка, вне зависимости от образования, понимает его значение, понимает, как и в чей адрес его употреблять. Сейчас я сомневаюсь.

Хочется встать и снять с полки соответствующий том, но вдруг словарное определение не подойдет маме? Поэтому я мешкаю, и воспоминания о маме прогоняют все сомнения. Но сейчас я боюсь, что определение «матери» не подойдет и Эсме.

Мег свернула исписанный лист и положила в чемодан.

Чуть позднее Филип Брукс поставил поднос с завтраком на столик у кресла, в котором сидела его дочь. Чайник с чаем, два кусочка лимона на блюдце, четыре тоста, полная банка апельсиново-лаймового мармелада — еды хватило бы на двоих.

— Пап, выпей со мной чаю! — попросила Мег.

— Ты правда этого хочешь?

— Да.

Любимая мамина чашка ночевала в комнате Мег. Девушка протянула ее отцу — Филип налил чай сперва ей, потом себе, потом добавил лимон в обе чашки.

— Это что-нибудь меняет? — спросил он.

— Это меняет все, — ответила Мег.

Филип наклонил голову, чтобы глотнуть чай, руки у него дрожали. Посмотрев ему в лицо, Мег заметила, что каждый мускул напряжен: Филип отчаянно старался подавить, спрятать от нее эмоции.

— Почти все, — уточнила Мег.

Филип поднял голову.

— Это не меняет ни моих чувств к тебе, папа, ни моих чувств к маме. Ни моей памяти о ней. Кажется, сейчас я люблю ее еще сильнее. Сейчас я очень, очень по ней скучаю.

Они молча сидели в окружении вещей Эсме. Мерный стук мяча в парке через дорогу отмерял ход времени.

Эпилог

Аделаида, 1989

Мужчина за кафедрой откашливается, но толка мало: аудитория гудит как улей. Он перекладывает бумаги, смотрит на часы, потом поверх очков для чтения — на собравшихся академиков. И снова откашливается, на сей раз чуть громче, прямо в микрофон.

Шум затихает, опоздавшие рассаживаются на свои места. Мужчина за кафедрой начинает говорить чуть дрожащим голосом:

— Добро пожаловать на десятое ежегодное собрание Австралийского лексикографического общества! — Выступающий делает паузу, которая получается длинноватой. — Наа манни! — произносит он немного увереннее и оглядывает зал. — Так каурна приветствуют группу людей, и я рад, что сегодня здесь целая группа.

По залу прокатывается ропот удивления.