Потерянные слова

Премьера «Много шума из ничего» состоялась в Новом театре девятого июня. В тот вечер Билл должен был помогать актерам с перьями, чулками и париками. Работы было предостаточно, и я сидела с ним за кулисами и смотрела на спектакль со стороны.

— Тебя никогда не тянуло на сцену? — спросила я, глядя, как Тильда превращается в Беатриc.

— Я не смог бы играть даже под страхом смерти, — ответил Билл. — Поэтому я отличный костюмер.

— Серьезно?

— И плотник, и маляр, и вообще мастер на все руки. — Билл коснулся моей ладони. — А тебя когда-нибудь тянуло на сцену?

Я покачала головой. Билл играл с моими пальцами, и я не убирала руку.

— Чувствуешь прикосновения? — спросил он, поглаживая рубцы на коже.

— Да, но не сильно, как будто ты прикасаешься ко мне через перчатку.

Что за нелепое объяснение! Его прикосновение было как шепот в ухо, когда дыхание растекается по всему телу и бросает в дрожь.

— Тебе больно?

— Нет, нисколько.

— Как это произошло?

В детстве подобный вопрос вызывал у меня спазмы в груди из-за эмоций, я ничего не могла объяснить, но сейчас рука Билла лежала на моей, и мне нравилась ее теплота.

— Из-за листочка… — начала я.

— Со словом?

— Оно показалось мне важным.

Билл внимательно слушал.

* * *

Время в Скриптории то бежало, то замедлялось, в зависимости от моего настроения. После знакомства с Тильдой и Биллом я стала замечать, что посматриваю на часы гораздо чаще.

Уже несколько недель пьеса «Много шума из ничего» собирала полный зал. Я уже побывала на трех субботних дневных спектаклях и один раз ходила с папой на вечернее представление. Сегодня стрелки часов, казалось, застряли на половине четвертого, и я все еще сидела за своим столом.

Доктор Мюррей вернулся с совещания с Редколлегией и, получив там нагоняй, вот уже полчаса устраивал головомойку своим помощникам.

— Три года возимся с буквой М и теперь застряли на mesnalty! — орал он.

Я попыталась вспомнить, что значит mesnalty: какой-то юридический термин, в чем мы с папой были не сильны. Но корень слова — mesne, и он напоминал mense, что означало щедрый, добрый, тактичный. Я знала, что папа потратил больше времени, чем обычно, на проверку цитат к этому слову и на составление определения, но доктор Мюррей в итоге почти все перечеркнул. Я посмотрела на папу и по его виду поняла, что ему не жаль ни одной потраченной минуты на это дивное слово.

Когда головомойка закончилась, Скрипторий надолго погрузился в тишину. Часы показывали четыре. Доктор Мюррей сидел за своим столом и усердно вычитывал гранки. Помощники в полном молчании склонили головы над работой. Никто не решался уйти домой.

Когда пробило пять, все дружно повернули головы в сторону доктора Мюррея, но тот не двинулся с места, и работа продолжилась. В половине шестого головы снова синхронно повернулись, как во время занятий по хореографии. У меня нечаянно вырвался смешок, и папа строго посмотрел на меня. «Сиди тише мыши», — говорил его взгляд. Доктор Мюррей все еще работал, держа наготове карандаш, чтобы вычеркивать и исправлять.

В шесть часов вечера он вложил гранки в конверт и поднялся. Подойдя к двери Скриптория, он оставил конверт в лотке, из которого утром его заберут и отправят в Издательство. Доктор Мюррей оглянулся на сортировочный стол, где головы семерых помощников по-прежнему были склонены над работой и только их карандаши застыли в надежде на скорейшее освобождение.

— Вам разве не нужно идти домой? — спросил доктор Мюррей.

Все расслабились. Шторм закончился.

— Ну что, Эсси, есть у тебя какое-нибудь интересное слово для меня? — спросил папа, закрывая дверь Скриптория.

— Не сегодня. Я иду с Лиззи в театр, помнишь?

— Опять?

— Лиззи там еще не была.

Он посмотрел на меня.

— Опять «Много шума из ничего»?

— Надеюсь, Лиззи понравится.

— Она бывала когда-нибудь в театре?

— Говорит, что нет.

— Ты не думаешь, что для нее их язык…

— Пап, ну что ты такое говоришь? — я поцеловала его в лоб и отправилась на кухню, чувствуя, как в душе просыпается трепет сомнений.

Лиззи из года в год перекраивала свое единственное приличное платье. Оно никогда не было модным, но я всегда думала, что изумрудно-зеленый цвет делает ее глаза ярче. Когда мы шли по улице Магдалины, мне показалось, что в этом платье лицо Лиззи стало еще бледнее. Возле церкви она перекрестилась.

— Ой, Лиззи, ты испачкалась, — я дотронулась до жирного пятна у нее над поясом.

— Миссис Би просила помочь ей перелить топленый жир, — сказала Лиззи. — Она уже не такая проворная, как раньше, и расплескала его, когда снимала с печи.

— А вытереть его ты не могла?

— Лучше замачивать, но у меня не было времени. Я подумала, что пятно будет заметно только мне и тебе и никто больше не обратит на него внимание.