Потерянный альбом

— Представить, из-за чего, потому что я просто сижу себе на диване, перед телевизором, смотрю шестичасовые новости, в полутьме, и потом наклоняюсь развязать шнурки на эспадрильях, чтобы расслабиться и вытянуть ноги, как что-то чувствую, такой вот резкий тик, как будто почти что-то слышу, и подношу руку к лицу, и прижимаю к носу, и на костяшке вижу кровь, отчетливо вижу на гаснущем свете — темноватое блестящее пятнышко на костяшке, и я закидываю голову, и обхожу журнальный столик, и бегу в ванную, и включаю свет, и в зеркале вижу, что у меня кровь из носа, что уже все темно-красное, и темно-красное понемногу сочится из ноздри, и я понятия не имею, как так получилось или из-за чего, так что беру вату, и включаю воду, и не знаю, что делать, позвонить ли врачу или позвонить Марион, потому что кровь просто пошла, пошла вдруг сама по себе, я ничего не трогал, ничего не делал, просто пошла сама собой, и я не знаю почему, или из-за чего, или что это значит, не симптом ли это и не надо ли мне в больницу, может, просто не рисковать и ехать в больницу, и вот я прислоняюсь к стене, и переживаю, и не знаю, что делать, когда что-то слышу и выхожу из ванной, и на пороге та женщина…

— Хотя в начале, писал он, в раннем младенчестве ребенок не понимает ни себя, ни мир в качестве определенных или дифференцированных сущностей; младенец только испытывает текучую мешанину чувств, раздражителей и восприятий в непрерывном, постоянно модулирующемся поле присутствия; сенсорный континуум — это безвременный, безграничный дрейф в единстве при полном отсутствии дифференциации «я»/мир; но во время четвертой подстадии так называемого сенсо-моторного периода — то есть с восьми до двенадцати месяцев — «я» и мир начинают постепенно дифференцироваться: ребенок одновременно испытывает центробежный процесс, когда мало-помалу объективируется внешняя реальность, и центростремительный процесс назревающего самоосознания; появляются «я» и «другое», и младенец узнает, что он отличается от своего внешнего окружения; далее, тогда как до сих пор центром мира виделось тело самого младенца, теперь происходит персональный эквивалент коперниковской революции: тело младенца уже не в центре, а объект среди других объектов; таким образом, после жизни в младенческом единообразии «я» и мира ребенок узнает, что «я» отдельно от мира — с исторической точки зрения это аналогично открытию древними греками разума как чего-то отдельного от природы — и что «я» отдельно ото всех других, равно смещенных «я»; таким образом, сперва происходит падение в дистанцию, в универсальную дистанцию: между «я» и миром, между «я» и всеми другими «я»; после того как ребенок знал лишь недифференцированное единство, нечто куда более взаимосвязанное, теперь он знакомится с ощущением «здесь» и «не-здесь», «здесь» и «прочь»; но только потом — на пятой подстадии сенсо-моторного периода, между двенадцатым и восемнадцатым месяцами, — у ребенка развивается то, что Пиаже называет ощущением перманентности объекта; другими словами, только на этом этапе ребенок узнает, что вещи остаются, когда покидают поле восприятия; тогда ребенок, по определению Пиаже, становится хранителем; так что, в конце концов, это все же вопрос последовательности: сперва у ребенка вырабатывается ощущение «другого места», но только потом оно созревает до понимания, что невидимые предметы все равно существуют; отдельность предшествует постоянству; и таким образом, у ребенка есть коварный период — короткий, ужасно короткий, — крошечный ухаб непонимания сразу перед развитием перманентности объекта; поскольку в этот период дистанция воспринимается негацией: вещи могут уйти «прочь», но тогда уже не существуют; есть дистанция, но нет непрерывности; механизм отрицания предшествует пониманию длительности; иначе говоря, на мимолетный миг иллюзия этого «прочь» становится убедительно реальной, прежде чем и само «прочь» уйдет прочь; и потому ребенок, временно незнающий ребенок, — я плачу, как не плакать по незнающему ребенку, когда дистанция — это негация…

— Но, знаешь, она такая входит, я ее впускаю, и, хотя она сравнительно молодая, надо признать, что при этом она очень вежливая, такая обходительная и дружелюбная, что мне и в голову не пришло ее не впустить; на ней была лавандовая блузка с кружками вразброс и простая темная юбка, и волосы были уложены красивой волной, и у нее был такой приятный низковатый голос…

— И она взвешивала слова, говорила очень обдуманно, почему было и не пригласить ее на свою кушетку; мы, конечно, не знакомы, никогда с ней не виделись; более того, она сказала, что в городе новенькая, что переехала в Изауру всего четыре месяца назад, в феврале, зимой…