Потерпевшие кораблекрушение

залось, думал и говорил о вас с еще большей нежностью, чем обычно; называл вас «сынок моей Дженни», добавляя

ласковые эпитеты. «Только он один мне и нравился из всей

этой шатии-братии» – так он выразился, и вы будете

рады услышать, что он особенно хвалил ту сыновнюю

почтительность, которую вы всегда ему выказывали. Как

вы можете заметить, приписка к завещанию, в которой

он оставляет вам своего Молесворта и другие специаль-

ные труды, была сделана за день до его смерти, и, значит, он вспомнил о вас перед самым концом.

Должен сказать, что, хотя он был трудным больным, ваш дядя и ваша кузина мисс Юфимия ухаживали за ним с

величайшим терпением и преданностью. Я вложу в кон-

верт копию его завещания, из которой вам станет ясно, что свое состояние он поделил поровну между мистером

Эдамом и вами и что я должен вручить вам сумму, равную

примерно семнадцати тысячам фунтов.

Примите мои поздравления по поводу этого значи-

тельного прибавления к вашему состоянию; по получении

ваших распоряжений я немедленно поступлю согласно

вашим указаниям. Полагая, что вы можете пожелать

отправиться в Англию, и не зная положения ваших дел, я

высылаю также аккредитив на шестьсот фунтов. Будь-

те так любезны подписать приложенную к нему квитан-

цию и выслать ее мне, как только вам будет удобно.

Искренне ваш Резерфорд Грегг».

«Спасибо тебе, дедушка, – подумал я, – и спасибо дяде

Эдаму, и моей кузине Юфимии, и мистеру Греггу!»

Я подумал о тусклой, серой жизни моего деда, которая теперь пришла к концу («да и то сказать, пора»), представил себе по воскресному пустынные улицы Эдинбурга, где дует сильный восточный ветер, вспомнил унылый дом, куда «Эки» вернулся, уже отмеченный печатью смерти, а потом постарался представить себе разбитного деревенского парня, каким, наверное, был когда-то мой дед, залихватски танцевавшего с девушками на зеленом лугу, и я спросил себя, действительно ли бедняга Эки добился в жизни успеха и был ли он в своем эдинбургском доме счастливее, чем в скромной деревенской хижине своего детства? В этой мысли было что-то утешительное для такого неудачника, как я.

Да, я называл себя неудачником, и в то же время какая-то другая часть моей души радовалась новообретенному богатству. Будущее казалось радужным: возможность поехать в Париж, сохранить тайну Картью, помочь Джиму, а кредиторы…

– Кредиторы, – повторил я вслух, и меня охватило отчаяние: все мои деньги принадлежали им.

Мой дед умер слишком рано, чтобы спасти меня.

Вероятно, в глубине души я человек решительный. В

эту критическую минуту я почувствовал, что готов на все, кроме одного: что я готов сделать что угодно, уехать куда угодно, лишь бы не расставаться со своими деньгами. В

худшем случае мне предстояло поселиться в какой-нибудь из тех благословенных стран, которые еще не присоединились к международной конвенции о выдаче уголовных преступников.

Закон о выдаче, друзья,

Не действует в Кальяо!

У меня в ушах звучали слова этой флибустьерской песенки, и я уже видел, как сижу, крепко держась за свое золото, в каком-нибудь притоне портового города Чили или Перу в обществе людей, сочинявших и распевавших подобные песни. Постоянные неудачи, разрыв с моим старым другом и неожиданный мыльный пузырь богатства, который тут же лопнул, ожесточили мою душу. В тогдашнем моем настроении я даже с наслаждением предвкушал, как буду пить омерзительный джин среди омерзительных собутыльников при свете соснового факела, как буду скитаться, зашив в пояс свое неправедное сокровище, как буду драться за него с ножом в руке, катаясь в смертельной схватке по глинобитному полу, как буду вечно спасаться от погони, меняя корабли, переезжая с острова на остров.