Потерпевшие кораблекрушение

сказала она. – Ты простосердечный дурачок, я тебя таким и люблю. Но меня так просто не обманешь, и я вижу все лицемерие этого человека. Он пришел сюда сегодня, заявляя, что будет искать работу… заявляя, что будет делиться с нами своими трудовыми заработками, пока ты не поправишься. Какое притворство! Я просто не могу сдержаться. Его заработки! Доля в его заработках! Как бы не так – эти гроши были бы твоей долей в «Летящем по ветру», а все остальное он украл у тебя, а ведь ты работал и трудился ради него, пока он нищенствовал в Париже. Но мы обойдемся без вашей милостыни! Слава богу, я сама могу работать для своего мужа. Вот видишь, что значит оказать одолжение джентльмену: он позволил тебе подобрать его, когда он нищенствовал, он сидел сложа руки и позволял тебе чистить его башмаки, а сам в благодарность смеялся над тобой! – Тут она повернулась ко мне: – Да, вы всегда смеялись над моим Джеймсом, вы всегда в глубине души считали его хуже себя, и вы это знаете! – Затем она продолжала, снова обращаясь к Джиму: – А теперь, когда он богат… – и тут же снова набросилась на меня: – Да, вы богаты. Попробуйте отрицать! Попробуйте поглядеть мне в глаза и сказать, что вы не богаты, что вы не присвоили наши деньги, деньги моего мужа!

Не знаю, до чего она могла бы договориться под влиянием гнева, но я долее не слушал. Сознание своей вины, уныние, предательское сочувствие к моей обвинительнице, невыразимая жалость к бедняге Джиму переполнили мою душу, и, сделав ему знак, словно испрашивая его разрешения, я покинул поле неравного боя.

Однако я еще не успел повернуть за угол, как позади меня раздался топот бегущих ног, и я услышал голос

Джима, окликавшего меня. Джим догнал меня, чтобы передать мне письмо, которое уже давно ждало моего возвращения. Я взял письмо, словно во сне.

– Как все это тяжело! – сказал я.

– Не сердись на Мэйми, – сказал он умоляюще, – так уж она создана. Это все ее преданное сердце. А я, конечно, знаю, что ничего дурного ты не сделал. Мне известны твои высокие принципы, но ты рассказывал как-то путано, Лауден, и можно было подумать… то есть… я хочу сказать…

– Ничего не говори, бедный мой Джим, – сказал я. – У

тебя чудесная, любящая и преданная жена. Я только еще больше стал ее уважать. А мой рассказ звучал очень подозрительно, я сам это знаю.

– Все пройдет, все забудется, – сказал он.

– Ну нет, – возразил я, вздыхая, – и не старайся оправдать меня и никогда не говори с ней обо мне. Разве только для того, чтобы обругать… А теперь скорее иди к ней.

Прощай, лучший мой друг. Прощай и будь счастлив.

Больше мы никогда не увидимся.

– Ах, Лауден, и подумать, что мы дожили до такого расставания! – воскликнул он.

Я не знал, что делать дальше: то ли покончить с собой, то ли напиться – и брел по улице, ничего не сознавая, охваченный невыразимым горем. В кармане у меня были деньги – я не знал, мои деньги или моих кредиторов. В

глаза мне бросилась вывеска ресторанчика «Пудель». Я

машинально вошел туда и сел за столик. Ко мне подошел официант, и, очевидно, я что-то ему заказал, потому что, когда я наконец пришел в себя, я уже ел суп. Рядом с тарелкой на белой скатерти лежало письмо с английской маркой и эдинбургским штемпелем. Суп и стакан вина пробудили в каком-то уголке моего отупевшего от горя мозга легкий проблеск любопытства, и, пока я ожидал следующего блюда (недоумевая, что я мог заказать), я вскрыл конверт и начал читать письмо, перевернувшее все мои дальнейшие планы.

«Дорогой сэр!

На меня возложен печальный долг сообщить вам о

смерти вашего достопочтенного деда мистера Алексан-

дра Лаудена, последовавшей 17-го числа сего месяца. В

воскресенье он, как обычно, с утра отправился в церковь и

по пути домой остановился на углу Принсис-стрит побе-

седовать со старым другом, хотя дул сильный восточный

ветер. В тот же вечер у него начался острый бронхит. С

самого начала доктор Маккомби предвидел роковой исход

болезни, да и ваш дедушка понимал, что состояние его

безнадежно. Он несколько раз повторил мне, что с ним

теперь «кончено». «Да и то сказать, пора», – добавил он

один раз с характерным для него раздражением. При-

ближение смерти не произвело в нем никаких перемен и

только (я думаю, вам будет приятно это узнать) он, ка-